Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Ну, что ж, давай, - не думая, согласился хозяин.
– Годится ли для жилья-то?
– Сам увидит!..
– Никогда на нём не жили.
– Возьмём руб!
– сказал татарин и, подмигнув, ушёл.
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного
"Постоялка, - словно болезнь, неожиданно. Коли молодая - сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт... К чему это?"
Снова явился Шакир, весело сказав:
– Сдал за руб!
– Только скажи - тихо жили бы, хозяин, мол, шуму не любит...
– Они - смирны!
– уверенно воскликнул татарин и тихонько усмехнулся, а Кожемякин подумал:
"Чего он веселится?"
На другой день, за утренним чаем, Наталья, улыбаясь, сказала:
– Ой, Матвей Савельич, и чудна стоялка-то, уж вот чудна!
Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом:
– Зубу щёткам чистил!
– Ну-у?
– изумлённо и не веря протянул Матвей.
– А ей-богу!
– торопливо воскликнула Наталья.
– С мелом, - мел у неё в баночке!
– Болят зубы-то, может?
– заинтересовался хозяин.
– Не-е, не жалилась...
И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:
– Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!
– Красивая?
– задумчиво осведомился Кожемякин.
– Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.
– Молодая, значит...
– По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?
Вздохнув, Наталья добавила:
– Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
– Бог с ней!
– сказал он, опустив глаза.
– Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
– Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!
– Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем!
– заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:
– Вот только зубы-то, - больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, - как щёку не прободёт?
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот - перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
Матвей тихонько открыл окно, - в комнату влетел звонкий, срывающийся голос:
Не во сне ли вижу я,
Аль горя-чая молитва
Доле-тела до царя?
У крыльца, склонив голову набок и пощипывая бороду, стоял Шакир, а в дверях амбара качалась кривобокая фигура дворника Маркуши. Прячась за косяк, Матвей Савельев смотрел на складную фигурку мальчика и думал:
"Худоват, ножонки-то жидкие; я в эту пору не таков был - сытее гораздо!"
Воспоминание о себе поднялось в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и - снова запел, ещё отчётливее разрубая слова:
Ах ты, во-оля, моя во-оля...
Наскоро подсучил штанины, храбро шагнул в лужу красными, как гусиные лапы, ногами и продолжал глубочайшим басом:
Зо-ло-тая ты мо-оя!
Левая штанина спустилась в воду, певец прыгнул из лужи и, поскользнувшись, встал на четвереньки.
– Ах, язва!
– крикнул он, отряхая грязь с растопыренных пальцев.
Матвей Савельич высунулся из окна и сочувственно заметил:
– Заругает теперь мамаша-то...
Снова присев на корточки, мальчик полоскал руки в воде и, подняв вверх темнобровое, осыпанное светлыми вихрами лицо, успокоительно улыбаясь, ответил:
– Ничего!
– Тебя как звать?
– Боря. А вас?
– Мотя.
Кожемякин поднял руку к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился:
– Дядя Матвей, - Матвей Савельев...
Сунув руки в карманы штанишек, мальчик, прищурясь, спросил:
– Это вы и есть хозяин?
– Я самый. А что?
– Так!
– сказал Боря.
Но, подумав, добавил:
– Толстый вы однако!
– Ты ещё, значит, не видал настояще толстых-то!
– Ну-у!
– сказал Боря, усмехаясь.
– Не ви-идал! Ещё каких! У нас, в Каинске...
– Где это?
– В Каинске. Вы не знаете?
– Это какой губернии?
Мальчик учительски поправил его: