Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Под «врагами» подразумевался, среди других, – Клюев. Его имя упоминается в 1929-1931 годах как своего рода символ, собирательное понятие для всей «кулацкой» литературы. Рядом с ним – имена Есенина, Клычкова, Орешина. «Во главе кулацкой литературы – «лихая русская тройка»: Клюев, Клычков, Орешин», – заявлял один из идеологов рапповского толка О.М. Бескин. «Что такое Клюев? – патетически вопрошал крестьянский писатель П.И. Замойский, видный в то время деятель реорганизованного ВОКП. – Церковный староста, баптист от литературы, начетчик, то есть типичный, самый махровый представитель деревенского кулачества».
Не менее резко говорилось о Клюеве и на I Всероссийском съезде крестьянских
Закрепленная на съезде линия на «пролетаризацию» крестьянской литературы углубляется в 1929-1931 годах. В начале 1931 года ВОКП переименовывают в ВОПКП – Всесоюзное объединение пролетарско-колхозных писателей; позднее, в 1932 году, – в РОПКП – Российское объединение пролетарско-колхозных писателей. Впрочем, в апреле 1932 года – после известного постановления ЦК ВКП(б) – РОПКП и его печатный орган «Земля советская» наряду с другими литературно-художественными объединениями и журналами прекращают свое существование.
Та же тенденция, то есть ликвидация независимых творческих организаций и слияние их в единый Союз, управляемый государством, затрагивает в 1929-1930 годах и ленинградских писателей. Ленинградский Союз поэтов, созданный в 1924 году, просуществовал пять с половиной лет и закрылся в конце 1929 года, что было, в свою очередь, связано с реорганизацией Всероссийского союза писателей, преобразованного во Всероссийский союз советских писателей (ВССП). Отделившись от Всероссийского союза поэтов, ленинградский Союз поэтов вошел в качестве самостоятельной секции в ленинградский отдел ВССП (секретарем Бюро поэтической секции был избран П.Н. Лукницкий). Все эти новшества были, естественно, связаны с очередной «чисткой», то есть перерегистрацией членов, обязанностью каждого из них заявить о своем отношении к обновленному Союзу и т.д. Официальное положение Клюева становится все более угрожающим. Какое-то время поэта спасало, по-видимому, покровительство авторитетных писателей, ценивших его дарование (Ионов, Садофьев, Тихонов, Федин и др.), но судьба его была явно предрешена.
С 1929 года его совсем перестают печатать; им явно интересуется НКВД, вызывая и опрашивая его ближайших друзей. Н.И. Архипов, обращаясь в 1940 году (из лагеря) к В.Д. Бонч-Бруевичу с просьбой о помощи, упоминает, что в 1930 году он «давал сведения в ленинградское отделение НКВД о его <Клюева> творческой работе и окружающей его среде». (Надеемся, что «сведения» никого не порочили, и что о необходимости их поставлять Архипов немедля известил своего друга).
Резко ухудшается в конце 1920-х годов здоровье Клюева; это подтверждается справкой, выданной ему Отделом здравоохранения Леноблисполкома в феврале 1930 года. Клюев начинает хлопотать о персональной пенсии. Вопрос этот обсуждался весной 1931 года на заседании Правления ЛО ВССП. В одном из протоколов расширенного заседания рабочего президиума Правления говорится: «Учитывая литературные заслуги Н.А. Клюева как крупного художника слова, признать возможность возобновления ходатайства, несмотря на его антиобщественные тенденции, которые усматриваются в некоторых произведениях Клюева». Спустя несколько месяцев, в июле 1931 года, комиссия по перерегистрированию состава Всероссийского Союза писателей предлагает Клюеву представить в Союз «развернутую подробную критику своего творчества и общественного поведения». Клюев ответил «подробно», хотя и не сразу. Его взволнованное «Заявление» (ответ на запрос Союза) датировано 20 января 1932 года и завершается такими словами:
«Я дошел до последней степени отчаяния и знаю, что погружаюсь на дно Ситных рынков и страшного мира ночлежек, но это не мое общественное поведение, а только болезнь и нищета. <...> Усердно прошу Союз (не стараясь кого-либо разжалобить) не лишить меня последней радости умереть в единении со своими товарищами по искусству членом Всероссийского Союза Советских писателей». Однако эти мольбы не могли уже ничего изменить. Да и знал ли Клюев, отправляя свое «Заявление», что за несколько дней до этого, 9 января 1932 года, на заседании Бюро секции поэтов его заочно исключили из Союза писателей?
Осенью 1931 года Клюев получает от Литфонда путевку в сочинский Дом отдыха печатников. На Кавказе он проводит весь ноябрь. «Кажется, поправляюсь, – пишет он 18 ноября Анатолию Кравченко в Ленинград. – Еду на концерт в Санаторию, пишу по пути. Читаю стихи из книги «Ленин» – буря восторгов». Мацестинская вода помогла поэту: «Сердце лучше, доктор утешает, что не умру». 8 декабря 1931 года из Москвы Клюев сообщает своему другу: «Я с четвертого числа в Москве. Кончился кавказский месяц, такой прекрасный...»
К лету 1932 года (вероятно, в апреле – мае), совершив обмен жилплощади, Клюев становится, наконец, московским жителем; получает право занять две крохотные комнатки в Гранатном переулке. Клюев обставляет их на свой обычный манер – деревенской утварью, предметами народного творчества, обвешивает стены иконами. Здесь он проводит около двух лет – последних в его вольной жизни.
Впрочем, в летние месяцы Клюев не остается в Москве – его, как обычно, тянет в деревню. В течение нескольких лет он отдыхает в полюбившемся ему Потрепухино; его неизменно сопровождал Анатолий. (В последний раз Клюев отдыхал на Вятке в 1932 году).
Приведем фрагмент из письма известного вятского писателя, библиофила и краеведа Е.Д. Петряева от 18 октября 1975 года:
«Жил он <Клюев> на берегу Вятки в дер. Потрепухино <...> Дом сохранился, жив и хозяин – Иван Филиппович Куликов (ему за 80). Клюев приезжал с племянником – художником Борисом.* [Имеется в виду Анатолий Кравченко; Борис, его брат, приезжал в Потрепухино в 1932 г. 6 августа 1932 г. Клюев подарил Борису сборник «Изба и поле» с надписью: «Кравченко Борису страстотерпивцу – да поправятся пути твои»]. В деревне Клюева называли Львом Толстым, т<ак> к<ак> было внешнее сходство: борода, простая одежда. Отец хозяина – Филипп Никол<аевич> – позировал Борису для портрета вятского крестьянина (в шляпе, в голубой рубашке с белыми горошинами). Борис, говорят, выпросил древнюю икону (14 века), увез ее и не вернул.
Клюев вставал рано, уходил в поле, в лес, к реке и постоянно про себя «бунчал» (бормотал), а затем, возвращаясь домой, просил хозяев не разговаривать и диктовал стихи. Борис их записывал. Видимо, почерк у Клюева был неразборчивый <...> Снимков, книг и рукописей пока не найдено. Кто этот Борис? Где он?»
Сохранилось несколько акварельных портретов Клюева, написанных Анатолием Кравченко в Потрепухино. На одном из них Клюев стоит на берегу Вятки в белой рубахе и действительно напоминает Льва Толстого.
А.Н. Яр-Кравченко рассказывал нам в 1976 году, как однажды на Котельническом тракте, недалеко от деревни Потрепухино, Клюев увидел колонну «раскулаченных». Их куда-то гнали, видимо, в ближайший город; в толпе было много стариков и детей. Люди изнемогали, многие не могли идти, просили пить. Конвойные вели себя грубо, издевались над арестованными. Клюев, не отрываясь, с побелевшим лицом смотрел на этап. Затем, до самого вечера, не мог успокоиться, что-то бормотал про себя. Сцена произвела на него неизгладимое впечатление.