Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Азадовский К.М.
Жизнь Николая Клюева
докум. повествование / К. Азадовский. – СПб. : Изд-во журн. «Звезда», 2002. – 368 с.
Оглавление
Вступление
Глава 1. Детство и юность
Глава 2. Революция 1905 года
Глава 3. Переписка с Блоком
Глава 4. Первые книги
Глава 5. От «Лесных былей» к «Мирским думам»
Глава 6. С Есениным
Глава 7. В Вытегре
Глава 8. На берегах Невы
Глава 9. Москва – Нарым
Глава 10. Томск
Заключение
Биографическая канва
Вступление
В
Ореол тайны сопутствует имени поэта: его личность овевают легенды, догадки, домыслы. Непонятый до конца при жизни, он кажется таким и поныне. «Таинственный деревенский Клюев...» – вспоминала Ахматова в 1962 году. Поражает также разноречивость отзывов о Клюеве. Одним он виделся скромным, тихим и набожным, другим, напротив, – елейным, вкрадчивым и неискренним. Одни угадывали в нем большого поэта и даже пророка, другие считали его «шаманом» и «колдуном», третьи – самозванцем-шарлатаном, рядящимся «под мужичка». Каждое из этих мнений, если даже в нем содержится доля истины, страдает неполнотой; что-то важное, существенное для Клюева остается как будто невысказанным.
«О Клюеве писали немало, но в каждом суждении была некоторая недоговоренность», – предупреждал В. А. Рождественский еще в начале 1920-х годов.
Неотчетливость, размытость наших представлений о Клюеве объясняется, между прочим, тем, что его жизненный путь еще не изучен, не прослежен в подробностях от истоков и до последних дней. Задача эта, однако, не из легких. Дело в том, что биография Клюева намеренно затемнена... самим поэтом, строившим о себе некий миф, творившим легенды о своей жизни. Древность старообрядческого рода, к которому якобы принадлежал Клюев, его участие в хлыстовском «корабле», его пребывание в юности на Соловках, скитания по России и Востоку – все эти сведения, прочно вошедшие в литературу о Клюеве, известны лишь с его собственных слов. Многозначительные цветистые иносказания, к которым обыкновенно прибегал поэт, «припоминая» о своем прошлом, лишь усугубляют, усиливают неопределенность. «Жизнь моя – тропа Батыева, – говорится в одной из его «автобиографий». – От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она: много на ней слез и тайн запечатленных...» Сохранившиеся документальные свидетельства (на них прежде всего опирается эта книга) убеждают нас в том, что «автобиографические» фрагменты Клюева – это скорее художественное, нежели реальное, жизнеописание, своего рода апокрифы, целенаправленно созидаемый образ.
В самом облике Клюева – стоит только взглянуть на фотографии или живописные портреты – постоянно мелькает что-то затаенное, неуловимое, смутное. Впрочем, бросается в глаза и другое: своеобразие, оригинальность, неповторимость. Клюев запоминался каждому, кто хоть раз его видел. Почти все мемуаристы, невольно повторяя друг друга, подчеркивают его внешность, одежду, манеру подавать себя.
Вот
«Коренастый. Ниже среднего роста. Бесцветный. С лицом ничего не выражающим, я бы сказала, даже тупым... Длинной, назад зачесанной прилизанной шевелюрой. Речью медленной и бесконечно переплетаемой буквой «о». С явным и сильным ударением на букве этой. И резко отчеканиваемой буквой «г», что и придавало всей клюевской речи специфический и оригинальный и отпечаток, и оттенок...
Зимой – в стареньком полушубке. Меховой потертой шапке. Несмазанных сапогах. Летом – в несменяемом, также сильно потертом армячке и таких же несмазанных сапогах. Но все четыре времени года, также неизменно, сам он весь обросший и заросший, как дремучий его Олонецкий лес...».
Литератор Б. Лавров, встретившись с Клюевым в декабре 1916 года в Нижнем Новгороде, обрисовал его в таких словах:
«...Благообразный русский мужичок, остриженный в кружало, с очесливой, большой окладистой бородкой. Пожалуй, для того, кто в Клюева внимательнее вглядится, в его внешности нетрудно будет узнать крестьянина нашего Севера, далекого Заонежья».
Образ «благообразного мужичка» сохранился у Клюева и в советское время, хотя, конечно, в условиях новой действительности, особенно городской, его внешний вид зачастую порождал кривотолки. Но Клюев не желал расставаться с привычным для него «крестьянским» платьем. Писатель Л.И. Борисов встретил Клюева летом 1924 года в Ленинграде на литературной вечеринке. Поэт был «в поддевке и в сапогах с голенищами, однако производил впечатление переодетого священника, чему способствовали длинные, в скобку, волосы и некое смиренное благочестие в осанке и во взоре».
С этими словесными портретами Клюева перекликаются и воспоминания Н.Ф. Садомовой, жены солиста Большого театра А.Н. Садомова. Н.Ф. Садомова познакомилась с Клюевым в конце 1929 – начале 1930 года. «Чисто русский человек, – рассказывает она, – в поддевке, косоворотке, шароварах и сапожках старинного покроя. Лицо светлое, шатен, борода небольшая, голубые глаза, глубоко сидящие и как бы таившие свою думу. Волосы полудлинные, руки красивые с тонкими пальцами; движения сдержанные; во всем облике некоторая медлительность, взгляд весьма наблюдательный. Говорит ровно, иногда с улыбкой, но всегда как бы обдумывая слова, – это заставляло быть внимательным и к своим словам. Говор с ударением на «о» и с какими-то своеобразными оборотами речи...».
Недоумение, удивление, а то и открытое раздражение вызывала нередко манера Клюева вести себя с другими людьми. Он, казалось, «чудил» – мистифицировал своих слушателей, насмехался над ними. Это задевало, например, Есенина, хорошо изучившего характер Клюева. О «болезненной склонности» Клюева ко всякого рода мистификациям писал и поэт Рюрик Ивнев, но при этом оговаривал: «Клюева я считал и считаю одним из самых самобытных поэтов и потому не придавал никакого значения его чудачествам. Они меня не отталкивали от него, ибо не это было главное в нем. Главным был его неоспоримый талант».
Широкую известность получил эпизод, рассказанный Г.В. Ивановым, – сильно шаржированный, но не совсем надуманный. Клюев (автор ошибочно называет его Николаем Васильевичем) изображен в воспоминаниях Иванова как законченный лицедей, двоящийся в своем актерстве между образованным «европейцем» и простоватым «пейзанином». (Описанная Георгием Ивановым встреча могла состояться в середине 1910-х годов.)
«– Ну, Николай Васильевич, как устроились в Петербурге?
– Слава тебе, Господи, не оставляет Заступница нас, грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом, живу...