Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Ты Рассея, Рассея-теща,
Насолила ты лихо во щи,
Намаслила кровушкой кашу...
Оптимистические нотки, которые звучат и в начале, и в конце поэмы, – это неугасающая надежда Клюева на осуществление его крестьянской утопии: избы «с матицей пузатой» и «урожайным Богом». Поэма содержала и весьма прозрачные угрожающие намеки. Явится «мужик», предсказывал Клюев, и сметет татарский «ясак». Поэту виделся новый Иван Третий, призванный освободить Русь от «татарщины»:
Будет, будет русское дело, –
Объявится Иван Третий
Попрать татарские плети.
Не удивительно, что сразу же после появления «Деревни» в печати возобновились яростные нападки на Клюева. Первым выступил известный
Безыменский громил Клюева не только прозой, но и стихами, правильней, виршами, но с едкими, далеко не безобидными политическими намеками. По Безыменскому выходило так, будто автор «Деревни» идейно сомкнулся с белой эмиграцией, – могло ли быть страшней обвинение для поэта, живущего в СССР!
Скорей разбей свои скрижали
И потуши лампадный лик,
О ты, олонецкий рижанин,
И милюковский рюсс-мюжик.
Ну вот! Зачем тебе томиться
Под игом Золотой Орды?
Эх, то ли дело заграница,
Где нет языческой беды.
Щи, водку, брагу и кислуху
Там жрут пейзане в галифе.
Там пахнет истым «русским духом»
В полях, передних и кафэ.
Там мощи в облаченье белом,
Там тьма икон,
Там вещий мрак...
Там где-то бредит «русским делом»
Иван
И третий...
И дурак.
С 1926 года восстанавливается знакомство Клюева с Сергеем Клычковым, который с конца 1917 года прочно обосновался в Москве. Клычков высоко ценил поэзию Клюева. В начале 1922 года, работая секретарем в журнале «Красная новь», он пытался заказать В. Князеву статью о Клюеве. «Считая необходимым говорить о Клюеве, поэте, далеко еще не оцененном, редакция «Красной Нови» просит Вас прислать статью о нем не более листа размером», – писал Клычков Князеву. «Нам здесь говорить о Клюеве хотелось бы, и очень даже», – подчеркивал он в другом письме (ему же). Толчком к сближению между поэтами оказался восхитивший Клюева роман Клычкова «Чертухинский балакирь» (1926). 28 ноября 1926 года Н.И. Архипов записал слова Клюева:
«Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя. Получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.
В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков не досказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря, – все в «Балакире» сказалось, ажио терпкий пот прошибает.
И радостно, и жалостно смертельно».
Спустя несколько лет, когда Клюев переедет в Москву, его отношения с Клычковым станут еще более тесными. Писателей особенно сближало их общее положение в советской литературе: после смерти Есенина и Ширяевца они становятся в глазах критики главными выразителями «реакционной» крестьянской идеологии. Почти во всех разоблачительных погромных статьях конца 1920-х – начала 1930-х годов имена Клюева и Клычкова упоминаются рядом.
В 1927 году Клюев – продолжая тему «Заозерья» и «Деревни» – начинает работу над «Погорельщиной». Этой поэме, законченной осенью 1928 года, суждено было стать вершиной клюевского творчества. По мере того, как создавалась поэма, Клюев читал своим знакомым в Ленинграде отдельные ее фрагменты. В. Рождественский писал 5 октября 1927 года библиографу Е.Я. Архиппову: «Радует меня своими последними стихами и Н. Клюев. Он продолжает линию «Заозерья» и как-то странно своим лирическим здоровьем перекликается с Б.М. Кустодиевым». (Видимо, речь идет о стихах из «Погорельщины»). А спустя месяц, 2 ноября 1927 года Рождественский пишет Д.С. Усову (Болконскому), собиравшему биографические сведения о поэтах:
«Огорчительней всего мне то, что я никакого толку не мог добиться от Клюева. Он отшучивается, говорит, что происходит от печени единорога, что в жилах его течет кровь самоедского князя и что кость у него тонкая, женская. Все это мило, конечно, и вполне в плане клюевской литературной традиции, но дела вперед ничем не подвигает. У меня даже создается впечатление, что этому умному хитрому мужику нет особой охоты возвращаться к своему прошлому. Есть в Клюеве какая-то дикая и темная распутинская сила, которая сторонится дневного света. Это не мешает ему, конечно, оставаться едва ли не самым значительным поэтом наших дней. Той же дикой стихийной силой мифотворчества веет от его последних поэм. И вообще он, по-моему, достиг сейчас своего зенита. Если б Вы слышали, как он читает! Я, ведь, в общем, не очень люблю такой род поэзии, но я каждый раз ухожу захваченным и потрясенным».
Поэма «Погорельщина» была впервые опубликована в СССР в 1987 году. Это огромной силы эпическое произведение, действительно проникнутое «дикой стихийной силой мифотворчества». По-новому рассказано здесь о гибнущей, «погорелой» Руси, об утраченных вместе с ней духовных ценностях народа, созданных его творческим гением. Символом этой чудесной многоцветной Руси предстает у Клюева северная поморская деревня Сиговый Лоб, полоненная «змием», одичавшая, обезлюдевшая (можно понять, что действие происходит в 1919 году). Вновь появляется в поэме Клюева его «любимая Настенька» (Анастасия Романовна) – поруганная, опустившаяся:
Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца.
Мне во злат шатер не воротиться!
И, как обычно у Клюева, в финале поэмы, по закону контраста, возникает прекрасный и чистый образ: Лидда – «город белых цветов» на Индийском помории, устоявший под саблями сарацинов. Видение этого «страстотерпного» библейского города переведено у Клюева в современный план и сливается в заключительных строках поэмы с образом Великой Матери – России:
Где ты, город-розан,
Волжская береза,
Лебединый крик
И, ордой иссечен,
Осиянно вечен,
Материнский Лик?!
«В «Погорельщине», – писал В.Г. Базанов, – сходятся многие мотивы и образы более ранней клюевской поэзии <...> ощущаются складки словесной орнаментики, отчетливее обозначаются сильные и слабые стороны мировоззрения Клюева. <...> Поэма насыщена этнографией и фольклором, художественным видением поэтической старины и пониманием православно-языческого синкретизма в народном искусстве». Все это справедливо. «Погорельщина» действительно вбирает в себя мотивы и образы, опыт и знания, накопленные Клюевым за многие годы, подводит итог его художническим исканиям, его размышлениям над судьбой России.