Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Литературная ситуация в Ленинграде в 1924 году была иной, нежели в первые революционные годы: на авансцену вышла плеяда талантливых молодых писателей. Со многими из них у Клюева завязываются дружеские отношения. Продолжается его общение и с писателями старшего поколения, знакомыми ему по дореволюционному Петербургу (Ахматова, М. Кузмин). Часто видится Клюев с А.П. Чапыгиным; тот стремится всячески поддержать земляка. «В клюевской комнатке на Большой Морской, где иконы старинного письма соседствовали с редкими рукописными книгами, можно было встретить Николая Заболоцкого, Алексея Чапыгина, Александра Прокофьева, Даниила Хармса, Павла Медведева», – вспоминал И.И. Марков (в то время начинающий поэт).
В апреле 1924 года в Ленинграде возникает новая литературная организация – Союз поэтов (аналогичное объединение, созданное в Петрограде в 1920 году, было отделением московского Союза и вынуждено было прекратить свою деятельность в 1922 году). Первым председателем новосозданного Союза поэтов становится И.И. Садофьев; Клюев же – его полноправным членом. Не имея собственного помещения, Союз поэтов проводит литературные вечера в комнатах Союза писателей на Фонтанке, 50, или в «Доме печати» (ул. Плеханова, 2), устраивает выездные чтения в клубах и театpах, на заводах и фабриках, совершает экскурсии, отмечает юбилейные даты... Клюев, судя по газетным отчетам и иным документам, не уклоняется от участия в этих мероприятиях; актерское дарование явно побуждает его к «публичности», влечет его к «слушателям», к литературной молодежи.
Обладая способностью влиять на людей, Клюев сыграл в судьбе некоторых молодых поэтов огромную роль. Ограничимся одним примером – рассказом Ольги Берггольц о своих первых шагах в литературе (рассказ записан Д.М. Молдавским): «...В юности, когда она <Берггольц> еще писала слабенькие стихи «под Есенина», у нее был знакомый начинающий поэт, который знал Клюева. Он и повел ее к старику. Дверь открыл какой-то отрок в поддевке. Борзые собаки. Множество икон и лампад. Клюев говорил: «Читайте, девушка, стихи». Я читала, он слушал. Потом встал и сказал: «Орел Сафо над вами парит... Сами не знаете, кем будете... Идите к Анне, Анне Ахматовой. Держитесь ее советов».
Вот она и пошла...».
Упомянем также поэтов и прозаиков группы «Содружество» (Н.В. Баршев, Б.М. Борисоглебский, Н.Л. Браун, В.А. Рождественский и другие), незаслуженно забытую поэтессу и переводчицу Л. И. Аверьянову, молодую поэтессу М. И. Комиссарову (позднее – жену Н.Л. Брауна), поэтессу Л.М. Попову... Встречи Клюева с каждым из них, его надписи на подаренных им книгах образуют ряд мелких, но неизменно занимательных эпизодов клюевской биографии. В середине 1920-х годов Сергей Городецкий привел к Клюеву на Морскую молодого журналиста Б.К. Черного, который понравился Клюеву («Херувим, херувим», – повторял он) и получил от него в подарок том «Песнослова» – «...с нежностью и любованием на его юность, слово и песню».
Однако в кругу питерских знакомых Клюева появлялись, естественно, не только литераторы. Например (середина 1920-х годов), – врач В.М. Белогородский; ему посвящена поэма «Деревня». Другой врач, знакомый Клюева, – В.А. Рудаков. Общался Клюев и с бывшим князем Н.А. Мещерским, впоследствии – крупным филологом, специалистом по истории русского языка и древнерусской переводной литературы. Знакомство их состоялось в середине 1920-х годов (в 1932 году Мещерский был репрессирован). Мещерский, в то время – аспирант в Институте языков и литератур Запада и Востока при ЛГУ, знал на память немало стихотворений Клюева, не раз навещал его на Морской. Его поражало, что Клюев читал по-немецки Рильке.
К ленинградским писателям, особенно «официальным» и «благополучным», Клюев относился сдержанно, порой иронически. Будучи от них во многом зависимым, он вынужден был общаться с ними и, по своему обыкновению, нередко подыгрывал им, но в глубине души, как явствует из многих источников, ощущал себя чужим. Впрочем, резкого разделения на литературный «официоз» и «андеграунд» в 1920-е годы еще не было: Клюева охотно принимали, слушали, пытались ему помочь. Но умный Клюев уже тогда угадывал в окружающих многое, что станет очевидным лишь позднее. Записи Н.И. Архипова сохранили ряд его острых, нелицеприятных (и, кстати, не всегда справедливых) суждений о современниках.
Запись от 20 марта 1924 года:
«Был у Тихонова в гостях на Зверинской.* [Н.С. Тихонов, впоследствии один из столпов официальной советской литературы; упоминается также его жена, художница М.К. Неслуховская]. Квартира у него большая, шесть горниц, убраны по-барски, красным деревом и коврами; в столовой стол человек на сорок. Гости стали сходиться поздно, все больше женского сословия, в бархатных платьях, в скунцах и соболях на плечах, мужчины в сюртуках, с яркими перстнями на пальцах. Слушали цыганку Шишкину, как она пела под гитару, почитай, до 2-х час<ов> ночи.
Хозяин же все отсутствовал; жена его, урожденная панна Неслуховская с таинственным видом объясняла гостям, что «Коля заперся в кабинете и дописывает поэму» и что на дверях кабинета вывешена записка «вход воспрещен», и что она не может его беспокоить, потому что «он в часы творчества становится как лютый тигр».
Когда гости уже достаточно насиделись, вышел сам Тихонов, очень томным и тихим, в теплой фланелевой блузе, в ботинках и серых разутюженных брюках. Угощенье было хорошее, с красным вином и десертом. Хозяин читал стихи «Юг» и «Базар». Бархатные дамы восхищались ими без конца...
Я сидел в темном уголку на диване, смотрел на огонь в камине и думал: вот так поэты революции!..»
Другая запись:
«Пошел в «Круг» спросить у Вронского,* [А.К. Воронский (Вронский) – председатель правления «Круга». Визит Клюева к Воронскому мог состояться осенью 1923 г. во время пребывания поэта в Москве.] будет ли издана моя книжка «Львиный хлеб». Вронский съежился, хитро прибеднился: «Да, знаете, – говорит, – человек-то вы совсем другой...» – «Совсем другой, – отвечаю, – но на что же вам одинаковых-то человеков? Ведь вы не рыжих в цирк набираете, а имеете дело с русскими писателями, которые, в том числе и я, до сих пор даже и за хорошие деньги в цирке не ломались».
Ответ Вронского: "А нам нужны такие писатели, которые бы и в цирке ломались и притом совершенно даром"».
Но были и другие писатели – не чуждые Клюеву. В Ленинграде 1920-х годов всех ближе ему была, по-видимому, Ахматова: отношение Клюева к ней всегда оставалось почтительно-восторженным, хотя подчас и довольно своеобразным. В.А. Баталин вспоминает:
«Однажды я прочел ему <Клюеву> стихи Ахматовой:
Вечерние часы перед столом
Непоправимо белая страница,
Мимоза пахнет Ниццей и теплом,