Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
«Клюев читал стихи, пересев на другое место, – вспоминает автор. – Он не читал, а как-то выгибался голосом, порою ныл, порою назидательно вдалбливал слушателям свой дактиль, гипнотизировал их голосом своим, напоминающим мяуканье кокетничающего кота. И все же так оно или не так, но преподносил Клюев подлинную поэзию, люби ее или отвергай, – как кому будет угодно».
«Так оно или не так», но доверия к рассказам Леонида Борисова было бы куда больше, если бы мемуарист припомнил, что среди его «дружеских пародий» на писателей, которые он систематически помещал тогда в ленинградской печати, были и «антиклюевские» стихи, содержавшие, между прочим, строки отнюдь не безобидные.
Вот как звучит эта псевдопародия –
Уму – республика, а сердцу – не скажу...
В журналы красные я редко захожу.
Пусть высохну я весь, пусть сгину, пропаду,
Моя тоска – о пышке на меду.
О небе пестрядном, где журавлиный грай,
Где некогда торчал мой заонежный рай,
О щуке и плотве, о добрых и о злых,
Где Князев пестует апостолов ржаных.
Где воблушка-судьба всхрапнула за чулком,
Моя тоска – я не скажу о ком...
Упокой, Господи, душу раба усопшего твоего...
Все это могло бы сойти, конечно, за шутку, пускай и беспомощную, если бы на дворе стояли иные – не советские! – времена (публикация относится к январю 1926 года).
В последние дни июля 1924 года Клюев пароходом уезжает из Ленинграда в Вытегру. «Осталось в памяти раннее летнее утро, – вспоминал И.И. Марков, – когда мы (Есенин, Чапыгин, Медведев, Иван Приблудный и я) пришли на пристань Литейного моста, чтобы проводить Николая Клюева, собравшегося в родную Вытегру. <...> Есенин был как-то лихорадочно возбужден и явно скучал, но едва показались первые пассажиры, приободрился и стал нарочито громко рассказывать, будто бы в Константинове вешали кулаков на конской узде...».
Весь август проводит Клюев в родных краях (насколько известно, его последнее пребывание в Вытегре). «От тихих Богородичных вод, с ясных, богатых нищетой берегов, от чаек, гагар и рыбьего солнца – поклон вам, дорогие мои! – пишет он Архиповым 18 августа. – Вот уже три недели живу как во сне, переходя и возносясь от жизни к жизни. Глубоко-молчаливо и веще кругом. Так бывает после великой родительской панихиды... Что-то драгоценное и невозвратное похоронено деревней – оттого глубокое утро почило на всем – на хомуте, корове, избе и ребенке. <...> Господи, как священно-прекрасна Россия и как жалки и ничтожны все слова и представления о ней, каких наслушался я в эту зиму в Питере! Особенно меня поразило и наполнило острой жалостью последнее свидание с Есениным, его скрежет зубный на Премудрость и Свет. <...> Но и Есенин с его искусством, и я со своими стихами так малы и низко-презренны перед правдой прозрачной, непроглядно-всебытной, живой и прекрасной. Был у преподобного Макария – поставил свечу перед чудным его образом – поплакал за вас и за себя, сегодня ухожу в Андомскую гору к Спасу – чтоб поклониться Золотому Спасову лику – Онегу, его глубинным святыням и снам».
Бывал ли Клюев после этой поездки на родном и любимом Севере? Ответ на этот вопрос неясен. Если и бывал, то, скорей всего, летом-осенью 1925-1927 годов. Б.А. Филиппов (впоследствии эмигрант, историк литературы и критик), навещавший Клюева в Ленинграде приблизительно в эти годы, вспоминает:
«Комната Клюева в уже Ленинграде,* [То есть после переименования города в январе 1924 года] кивот в полстены – с драгоценного письма новгородскими и строгоновскими иконами. Цветные огоньки лампад. Дубовый, плотницкого дела стол – и такие же лавки по стенам. На столе – книги. Тут и старописные «Смарагды» и «Винограды», и старопечатные, и новейшие увражи, и тоненькие книжечки самоновейшей поэзии.
Клюев рассказывает нам, как он странствовал по монастырям Севера:
– Стыдно, Борис, не побывать в Кирилловом да в Ферапонтовом. А какие там фрески Дионисия! Побывай, голубь, пока не порушена древняя святыня... А путь каков из монастыря в монастырь!
Вернувшись из Вытегры, Клюев привозит в Ленинград свое имущество, в том числе – книги, иконы, складни, которые в 1920-е годы он нередко продает или обменивает. Приблизительно к 1925 году относится письмо Клюева к Е.П. Иванову.
«Дорогой Евгений Павловичь <так! – К.А.>, – пишет ему Клюев. – <...> Очень сожалею, что вы не удосужитесь придти ко мне поглядеть икон. Мне нужна Богородичная икона украшенная. У Вас таковых имеется несколько. Я бы Вам благословил редчайшего выговского Деисуса, что из моленной Андрея Денисова, медный новгородский складень и икону Архистратига Божия Михаила в рост, не в доспехах, а в далматике со сверами <так! – К.А.> в руках – XV-го века, чудной сохранности <...> Приобрести такие вещи, какие я предлагаю, Вам случается раз в жизни...».
Предлагал Клюев свои сокровища и ленинградскому историку искусства Эриху Голлербаху. В недавно изданной мемуарной книге Голлербаха «Встречи и впечатления» есть главка «Елейный Клюев», посвященная этой теме (автор явно не сочувствует поэту).
«Однажды (кажется, в 1924 году), – рассказывает Голлербах, – я отозвался на приглашение Клюева и побывал у него, не помню точно – где-то на улице Герцена или на улице Гоголя.
Дверь мне открыл «тихий отрок» с нагло-блудливым и благочестивым лицом. Низкая, но просторная комната Клюева точно воспроизводила палату времен тишайшего царя Алексея Михайловича. И сам хозяин был тишайший, сладчайший. Он поочередно предложил мне узорный железный фонарь древней архангельской работы, голландский горшок для цветов петровской эпохи и образ Нерукотворного Спаса. Цены были аховые. Хозяин ласковым тягучим голосом жаловался:
– Рази теперешние люди понимают древнюю красоту? Рази они чувствуют благодать божию? У всех одно на уме: суета сует и всяческая суета.
В глубине комнаты за широким пологом, сшитым из пестрой набойки, что-то шипело и булькало; густой запах щей разливался по комнате. В красном углу кротко мерцали лампады – зеленая, синяя, красная.
Клюев выдвинул из-под стола сундук и стал вынимать одну за другой старинные иконы. Среди них были, действительно, вещи дивной работы; были, может быть, и подделки, но очень искусные. Во всяком случае, в полумраке комнаты нельзя было установить степень древности этих темных досок. К сожалению, ни одна из них не была мне по карману.
На прощанье Клюев удивил меня:
– А вы чисто говорите по-русски. Приметил я вас давно и все думал, что вы иностранец, наверное – датчанин (он сделал ударение на первом слоге – датчанин), а вот поди ж ты ошибся...».
Весь этот пассаж отчасти опровергается сохранившимся письмом Клюева к Голлербаху, имеющим точную дату: 12 января 1928 г. «Извините за беспокойство, – пишет Клюев, – но Вы в камерной музыке говорили мне, что любите древние вещи. У меня есть кое-что весьма недорогое по цене и прекрасное по существу. Я крайне нуждаюсь и продаю свои заветные китежские вещи: книгу рукописную в две тысячи листов со множеством клейм и заставок изумительной тонкости. Труд поморских древних списателей. Книга, глаголемая «Цветник», рукописная, лета 1632-го, с редкими переводами арабских и сирских сказаний – в 750 листов, где каждая буква выведена от руки, прекрасного и редкого мастерства. Ковер персидский столетний, очень мелкого шитья, крашен растительной краской <...>. Древние иконы 15-го, 16-го и 17-го веков, дивной сохранности. Медное литье. Убрус – шитый шелками, золотом и бурмитскими зернами – многолетний, редкий. Все очень недорого и никогда своей цены не потеряет. И даже за большие деньги может быть приобретено только раз в жизни».