Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
«Бывшее Купеческое собрание (что у Пяти углов) с начала 1920-х годов стало Клубом совторгслужащих, а фактически – ленинградской интеллигенции – с прекрасной библиотекой и отличным лекционным залом, в котором каждую субботу выступали «живые» ленинградские писатели с чтением своих еще неопубликованных произведений – стихов и прозы.
Периодически наезжая в Северную Пальмиру, я слушал в этом клубе молодого серапионовца Каверина, поэта Всеволода Рождественского, уникального поэта-переводчика с русского на немецкий Василия Васильевича Гельмерсена (а точнее – Хьельмерсена): кто знает сейчас
Там же посчастливилось услышать и «Плач о Сергее Есенине» Николая Алексеевича Клюева.
Смерть Сергея Есенина была еще слишком жива в памяти у всех летом (или ранней осенью) 1926 года, и сравнительно небольшой зал был переполнен сверх всяких мыслимых пределов: в подлинном смысле – яблоку негде упасть.
Клюев появился на эстраде в своей обычной одежде – поддевке, из-под которой виднелась косоворотка, и сапогах, стриженный в кружок (пиджака с галстухом, сколько помнится, он никогда не носил) – ни дать, ни взять, «мужичок-полевичок» древнерусских сказок...
Выйдя на авансцену, он положил аудитории земной поклон и с некоторой дрожью в голосе огласил –
Плач о Сергее Есенине.
Когда потом стихи появились отдельным изданием с предисловием критика-марксиста Павла Николаевича Медведева (откуда они сейчас и заимствованы), не один я, но многие тщетно искали в них хотя бы отдаленнейших признаков тех неотразимых чар, которые столь впечатляли в авторском исполнении. Клюев был превосходный, редкостный чтец, а кому не ведомы чары авторского чтения?
Цикл в его исполнении захватывал разнообразием форм, ритмов, строфики; казался некиим оперным действом во всеоружии полифонии, контрапункта, симфонизма. Но, разумеется, прежде всего захватывало содержание, эмоция, взволнованность – глубокая, искренняя, непритворная...
Лирические миниатюры мозаически слагались в цельное повествование со своеобразно преломленным сюжетом, достигавшим кульминации в нагнетании зловещих птиц с Удавницей во главе:
Ты одень на шеюшку
Золотую денежку!..
Нагнетание разрешалось «успокоением»:
Тихо ложится на склоны
Белый ромашковый цвет...
Как всегда, находясь во власти пресловутого аристотелева «катарсиса», человек теряет ощущение времени, – так случилось и тогда: слушатели очнулись, когда поэт, окончив чтение, вновь опустился перед аудиторией в земном поклоне, после чего поспешно покинул сцену...
Я оглянул зал из ложи: весь он – словно усыпан снегом – в белых платках. Коснулся собственных щек: они, как и у всех, мокры от слез...
Выступление Клюева было воспринято и пережито аудиторией как росстани, тризна, поминки, своеобразная литературная панихида...».
Поэма «Плач о Сергее Есенине» была полностью напечатана ленинградским издательством «Прибой» в начале 1927 года. Книга открывалась «Плачем...», а большую часть ее составляло исследование П.Н. Медведева «Пути и перепутья Сергея Есенина». Оценивая поэму Клюева, Медведев, между прочим, писал:
«Это – не поэма. Это – и не похоронная заплачка, дающая выход только чувству личной потери и скорби. Это – именно плач, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька. В нем личное переплетается с общественным, глубоко интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением...»
В 1920-е годы Клюев все более тяготеет к эпике. «Плач о Сергее Есенине» сменяет поэма «Заозерье», за нею следуют «Деревня», «Погорельщина» и «Песнь о Великой Матери». Все эти произведения родственны между собой. В них изображен уже исчезнувший крестьянский мир: одухотворенный мужицкий труд, красота народных праздников, обрядов, поверий. Глухая северная деревушка в поэме «Заозерье» превращается под пером Клюева в небольшое сказочное царство, где властвует «лесной поп» – отец Алексей, где чтут деревенских богов – Медоста, Фрола и Лавра, где «свадьбы на диво» и «у баб чистота по лавкам». Налицо и орнамент экзотического Востока: «И Сиам гостит до рассветок В избяном высоком углу».
Выступая 1 октября 1927 года с чтением этой поэмы в Геологическом комитете, Клюев говорил:
«Сквозь бесформенные видения настоящего я ввожу вас в светлый чарующий мир Заозерья, где люди и твари проходят круг своего земного бытия под могущественным и благодатным наитием существа «с окуньим плеском в глазах» – отца Алексея, каких видели и знали Саровские леса, темные дубы Месопотамии и подземные храмы Сиама».
Материальное положение Клюева в те годы оставалось непрочным. Случайные выступления и публикации в периодической печати помогали мало. К тому же ухудшалось здоровье, подорванное тяжелым заболеванием летом 1926 года. «Очень тяжело болен, – писал Клюев в конце июля 1926 года Т.П. Архиповой (жене Н.И. Архипова), – будет скоро операция, след<ующие> месяцев шесть придется страдать...».
С конца 1926 года почти во всех официальных ходатайствах Клюева упоминается о его тяжелой болезни. Так, 4 декабря 1926 года в Ленинградское отделение Всероссийского Союза писателей поступило от Клюева следующее заявление:
«Довожу до сведения Союза, что книгоиздательством «Прибой» куплена у меня моя поэма под названием «Плачь <так! – К.А> об Есенине» за сумму двести рублей (200 руб.), которые и уплачены мне упомянутым книгоиздательством в два срока – сполна. По болезни и задолженности исрасходование <так! – К.А.> этих денег следующее: за комнату за шесть месяцев 43 руб. 80 коп., на покупку дров 20 руб., за уход и ночные дежурства во время моей последней болезни на дому – санитару 93 руб. за месяц и один день <...> я крайне нуждаюсь – нужно сносное питание, ежедневные перевязки и лекарства. О помощи усердно прошу Союз».
В начале января 1927 года на одной из «пятниц» в Ленинградском Союзе поэтов П.Н. Медведев прочитал доклад о творчестве Есенина и Клюева; там же собравшиеся услышали новые поэмы Клюева «Плач о Есенине» и «Деревня», «мастерски прочитанные автором».
Вторая поэма, которую читал в тот вечер Клюев, уже через несколько дней появилась в ленинградском журнале «Звезда» (с посвящением В.М. Белогородскому). Можно лишь поражаться смелости редакции журнала, опубликовавшей «Деревню». Несмотря на бодрый финал («Только будут, будут стократы На Дону вишневые хаты» и т.д.), вся поэма проникнута ощущением катастрофы, которая произошла с Россией, болью за ее судьбу: