Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
Упразднение Главхима облегчалось тем, что я долго отсутствовал и временное управление делами, по распоряжению П. А. Богданова, было поручено не моим заместителям Аккерману и Шварцу, а С. Д. Шейну. Для временного исполнения обязанностей не надо было спрашивать ни Политбюро, ни другие органы. С. Д. Шейн, будучи большую часть времени в нетрезвом состоянии, начал портить намеченную программу, вступил в конфликт с Аккерманом и стал жаловаться Богданову. Это было как раз на руку последнему, и он провел полную ликвидацию Управления, даже не узнавши моего мнения по этому крайне важному вопросу, касающемуся не только дальнейшего развития мирной химической промышленности, но также и для обороны страны. В этом поступке сказался весь характер П. А. Богданова, совершенно непригодного для крупной государственной деятельности и можно было лишь удивляться близорукости тех людей, которые утвердили подобное постановление Президиума ВСНХ. Надо только заметить, что Рыков, зам. председателя Совнаркома, в то время был заграницей, где ему делали серьезную операцию, а Ленин в это время также находился в очень болезненном состоянии и, быть может, не мог вникнуть во все детали столь безрассудного постановления. Мне еще придется не раз возвращаться к характеристике деяний П. А., с которым мне приходилось часто встречаться в течении моей жизни.
Узнав
По приезде в Берлин я встретился с И. Т. Смилгой, который приехал в Берлин с целой комиссией по нефтяным делам, для решения различных вопросов связанных с возможными концессиями и заказами оборудования. Главным помощником ему в этом деле был проф. Рамзин, который работал в Главном Управлении по Топливу в качестве консультанта. Смилга пользовался большими симпатиями Ленина, и во время гражданской войны был политическим комиссаром Северо-Западной Армии. Он был латыш и до войны занимал должность учителя в одном из учебных заведений Латвии, преподавая, насколько я помню, историю и русскую' словесность. Это был человек с хорошим образованием, владел отлично речью, говорил с большим авторитетом и в своих действиях отличался решительностью и настойчивостью. Ему было тогда около 31-32 года, цветущего здоровья и с симпатичными чертами лица. Он был несомненно убежденным коммунистом и на меня производил симпатичное впечатление своей прямотой и отсутствием боязни высказывать свои убеждения, хотя бы они шли в разрез с мнениями его товарищей по партии. Я считал тогда, что он выше всех остальных членов Президиума и что собственно ему надо было бы руководить ВСНХ. В заседаниях Президиума я никогда не слыхал от него каких-либо нелепых предложений, и если иногда, не зная всех деталей дела, он делал возражения, то его всегда можно было убедить и склонить на свою сторону. Я не раз это испытывал на себе в особенности в вопросе о возрождении коксобензоловой промышленности. Он был безусловным поклонником НЭП’а, сильно поддерживал план соединения промышленности и торговли в один комиссариат, был против азиатских методов торговли и пр. Вследствии своего прямого характера, он имел, не мало врагов и в особенности он встречал большие препятствия для проведения целого ряда мер по топливной промышленности со сторны А. И. Рыкова. «Придется уйти в отставку, — говорил нам Смилга, — не могу ладить с Алексеем (Рыковым)». И, действительно, Смилга оставался в Президиуме ВСНХ только два года и был потом перемещен на другие должности, не соответствующие его способностям.
Смилга рассказал мне о состоянии здоровья Ленина, которого он видел перед от’ездом и об’яснил мне (может быть, многое скрывая), что Ленин очень переутомлен, не может спать по ночам, похудел и пр., но опасного в его болезни ничего нет, — ему нужен лишь продолжительный отдых. Я был очень рад встретиться с Рамзиным в Берлине, так как он мне внушал большое доверие и был несомненно очень способным человеком и специалистом в своей области. Он задумал выстроить Тепло-Технический Институт в Москве и заручился поддержкой Смилги, который ассигновал ему на это хорошие средства, понимая то значение, которые будут иметй все научно-технические исследования по сжиганию различных видов топлива в лабораторных и полу-заводских условиях. Я считаю, что эта поддержка Смилгой подобного Института достаточно рисует его, как человека, способного широко охватить те задачи, которые на него были возложены. Так как мы жили в одной и той-же гостинице, то очень часто вместе обедали, а по вечерам вели продолжительные беседы на различные темы, не боясь подчас быть очень откровенными.
Будучи в Париже, я обратился к И. Е. Фроссару с просьбой помочь мне посетить немецкие химические заводы И. Г. в Леверкузене (около Кельна), Баденские анилиновые и содовые заводы в Людвигсгафене и Фарбверке около Франкфурта. Он с большой готовностью пошел мне навстречу и дал телеграмму в правление И. Г. Его влияние было еще настолько велико, что тотчас же была получена ответная телеграмма, в которой, кроме согласия, спрашивалось, в какие сроки проф. Ипатьев желает посетить заводы. Я назначил дни, в которые я смогу быть на заводах. По приезде в Германию, первым я осмотрел завод в Леверкузене. Немцы мне устроили замечательно любезную встречу, показали все мастерские и все новые производства. В Леверкузене, главным образом, вырабатывались краски и фармацевтические препараты, как то аспирин, сальварсан и пр. Нечего говорить, что на заводе был образцовый порядок и замечательная чистота. Большой интерес для меня представлял их музей, в котором можно было проследить развитие красочного производства с первых дней существования завода (около пятидесяти лет тому назад). Лаборатории для химических научных исследований представляли из себя настоящие дворцы науки. Вероятно, директора И. Г. хотели лично познакомиться со мной, потому что после окончания осмотра был устроен великолепный завтрак, на котором присутствовали все наиболее влиятельные лица треста во главе с председателем Дюисбергом. Во время продолжительного завтрака я был подвергнут всяким расспросам, как относительно развития химической промышленности во время войны, так и о современном ее состоянии. Д-р Дюисберг, с которым я сидел рядом, произвел на меня очень сильное впечатление высоко образованного и выдающегося человека. Во время откровенного разговора не обошлось и без некоторой критики поведения Германии во время минувшей войны в особенности по отношению к России. Из его слов было ясно, что, по его мнению, Германии и России следовало не забывать завет Бисмарка и не воевать друг против друга. С своей стороны, я поставил Дюисбергу вопрос: что для Германии выгодно, — иметь Россию сильной или слабой в обоих случаях победы или поражения Германии? Я не получил сразу ответа на мой вопрос, но после того, как я высказал свое мнение, что во всех случаях Россия должна быть сильной державой для того, чтобы охранить равновесие в Европе, я получил ответ, что я прав.
После завтрака мне показали новые дома для рабочих (около 1500 рабочих получили от завода новые квартиры), школы, больницу, клуб и пр. Невольно я сравнивал все это с условиями жизни наших рабочих, но утешил себя мыслью, что новое рабочее правительство сделает все, чтобы поставить наших рабочих еще в более лучшие условия жизни, чем заграницей. ,
Наибольшее впечатление на меня произвел осмотр Баденской анилиновой фабрики в Людвигсгафене. Самым интересным для меня было осмотр завода синтеза аммиака из азота и водорода под давлением 200 атмосфер и при температуре около 500 град, в присутствии железного катализатора. Всем химикам известна история открытия этой реакции Габером и его споры с Нернстом незадолго до войны 1914 года. И хотя первые заводские опыты до войны дали отрицательные результаты, но правление Баденских заводов не испугалось и решило опыты продолжать. Война еще более подтолкнула развитие этого процесса, так как в военное время не обращают внимания на экономическую сторону дела. Действительно надо отдать должное талантам др. Боша и Миташа и их сотрудникам, которые преодолели все трудности, связанные с работой под высокими давлениями и с высокими температурами, и достигли блестящих результатов. Др. Миташ, с которым я познакомился впервые, сказал мне, что в день моего прибытия уже 1000-ый катализатор испытывается в лаборатории. Его любезное отношение ко мне дало мне почувствовать, что в этой колоссальной работе человеческого гения есть капля и моего меда, так как за несколько лет до работ Габера и Нернста в моей лаборатории я ввел впервые давление, как необходимый фактор для каталитических процессов, совершающихся при высоких температурах, о чем совершенно справедливо отмечает Р. Вильштеттер в предисловии к моей книге: «Каталитические реакции при высоких температурах и давлениях».
На Баденской анилиновой фабрике я встретил моего старого знакомого др. Виллигера, который работал в качестве личного ассистента Байера, в то время, когда я был в Мюнхене. Он был очень рад меня видеть, провел со мной некоторое время в воспоминаниях о работах в Мюнхене и сказал, что он имел уже перед войной миллионное состояние, но теперь все потерял. Ему не долго оставалось жить: вскоре он покончил всё земные счеты.
На Баденских и Фарбверке заводах, показывая новые процессы, мне нередко говорили, что этот процесс ведется «Nach Ipatieff» (по методу Ипатьева). Дело в том, что до революции я никогда не брал никаких патентов на мои открытия. Многие меня ругали за это, и проф. Яковкин, который был экспертом в Бюро Патентов, говорил мне, что одно мое открытие, влияние давления на химические процессы дало бы мне заграницей миллионы. Вследствие такого моего философского отношения к делу, заграница безвозмездно использовала все мои открытия и брала соответствующие патенты, ограждая себя от конкурренции других компаний. Я не раз слышал, что И. Г. имеет самого дешевого работника Ипатьева, которому не надо ничего платить за его открытия. После осмотра этих заводов я пришел к заключению, что я, по своей скромности, себя не дооцениваю достодолжным образом и что по приезде в СССР мне необходимо все мои силы направить на дальнейшую научную деятельность, которая, как я видел в Европе, признается крайне полезной и для науки, и для техники.
В очень скором времени по прибытии в Берлин я получил телеграмму из ВСНХ, подписанную Ю. JI. Пятаковым, которая гласила, что мне предлагается немедленно выехать в Москву. Я узнал, что Пятаков назначен заместителем председателя Президиума ВСНХ, а также заместителем председателя Госплана. Ввиду разговоров с Красиным относительно моего участия в Генуэзской конференции, я не знал, что мне делать, тем более, что как раз в это время пришла телеграмма от Фокина из Лондона о созыве там конференции экспертов по промышленности, едущих в Геную, и о< крайней желательности моего на ней присутствия. Так как телеграмма о моем вызове была получена через Полпредство, то я отправился к Н. Н.
Крестинскому, чтобы выяснить мое положение. Но Н. Н. уехал в Москву; вместо него остался Пашуканис, старший советник Полпредства, который посоветовал послать телеграмму в Президиум ВСНХ с изложением всех обстоятельств моего здешнего положения. По правде говоря, тон телеграммы из Москвы наводил меня на неприятные размышления: мои рапорты Ленину могли быть истолкованы, как контр-революционные, и вызов меня мог быть результатом недовольства моим поведением заграницей. Так как в это время в Берлине еще был Смилга и приехал Раковский, будущий полпред во Франции, назначенный в качестве делегата на Генуэзскую конференцию, то я, ранее, чем посылать телеграмму, решил обратиться к Смилге за советом. Смилга дал мне совет послать телеграмму и не выезжать ранее получения ответа и, кроме того, предложил мне поехать вместе с ним к Раковскому, как члену делегации Генуэзской конференции и спросить его мнение. Раковский остановился вместе со своей женой в Hotel Continental и занимал росокошные комнаты; его величали «господин министр», и доступ к нему был обставлен большой процедурой. Но, благодаря Смилге, я без всяких затруднений получил с ним свидание и об’яснил, почему я его беспокою. Раковский. болгаро-румын по происхождению, говоривший по русски с явным акцентом, прекрасно владел инстранными языками и производил впечатление культурного европейца. Я почувствовал к нему доверие и раз’яснил цель моей заграничной поездки по предложению Ленина и мои разговоры с Красиным. На мой вопрос, как поступить, Раковский сказал:
«Поезжайте в Лондон, дайте телеграмму в Москву, в ВСНХ, а когда вернетесь из Лондона, то обратитесь за указаниями в комиссию, возглавляемую Наркомом Чичериным, которая к тому времени уже будет в Берлине проездом в Геную. Всю ответственность по Вашему делу я беру на себя».
Я снова отправился в Лондон, где мы с Фокиным в общих чертах ознакомились с теми вопросами, которые будут служить предметом обсуждения на Генуэзской конференции. Попутно мы сами наметили те отрасли промышленности, в которых нам особенно нужна иностранная техническая помощь, как для мирного, так и для военного времени.