Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
Мы пробыли в Бельгии немногим более двух недель и должны констатировать удивительно дружеское и гостеприимное отношение, которые проявляли к нам бельгийские директора и инженеры. От всех деловых разговоров с бельгийцами, мы вынесли впечатление об их общем сильнейшем желании возобновить работу на своих заводах даже при создавшихся условиях в России. Когда я задавал вопрос, какой может быть для них интерес начать производство, если наш рубль совершенно не имеет никакой стоимости, то на это все они отвечали, что об этом нам не следует беспокоиться, так как в России всегда можно найти такой источник, который позволит сбалансировать их предприятия. Для возобновления заводов они были согласны дать новый кредит, который обещали им дать банки и соглашались снова вложить в русские дела, по приблизительному подсчету, около 500 миллионов бельгийских франков (золотом), если, как я предлагал, их заводы будут им отданы не в собственность, а в долгосрочную аренду. Не надо забывать, что в русские предприятия бельгийцы вложили громадные капиталы; по подсчетам банка, каждому бельгийцу (включая и детей) Россия была должна 500 франков. В банке Societe Genervise нам показывали банковские книги и сказали, что все русские долги
В обширном рапорте, посланном мною В. И. Ленину, мы изложили во всех подробностях все виденное и слышанное в Бельгии, сфотографировали условия, на которых бельгийские деловые круги были готовы взять концессии на бывшие их заводы и какой кредит банки готовы были вложить в предприятия, дабы в кратчайший срок восстановить все производства в Донецком бассейне, введя все усовершенствования в производство и соглашаясь на введение в правление наших директоров и инженеров. В этом рапорте, в котором не было недостатка в смелости, я высказывал также и свои мысли и указывал, что при помощи такого сотрудничества мы можем достичь в короткий срок полной реставрации наших заводов, согласно современным требованиям техники, а кроме того, получить хорошую школу для наших инженеров. Не нарушая принципа коммунистического учения о собственности, мы, отдавая заводы во временную аренду, выигрываем во времени, которое является незаменимым фактором в развитии культурных сил страны. Становиться на ту точку зрения, которая существовала в до-революционной России, когда иностранцы являлись полными хозяевами создаваемых ими предприятий, я не мог, да и не хотел, так как считал это нецелесообразным. С другой стороны, если возобновление всех производств базировать на собственных технических силах, то я не сомневался, что мы и в этом случае будем в состоянии преодолеть все препятствия, но это потребует много времени; кроме того, в этом случае нам придется покинуть современное новое оборудование заводов, что будет стоить громадных денег (валюты), и не позволит создать опытных техников, которые так необходимы для нас, принимая во внимание эмиграцию значительного числа опытных инженеров заграницу. Этот рапорт был получен в СССР, потому что копию я видел в руках Чичерина и Литвинова, когда они ехали на конференцию в Геную, но был ли он прочитан Лениным я не знаю, так как ввиду его начавшейся болезни ему, вероятно, не давали знакомиться со многими деловыми бумагами.
С самого начала моего пребывания в Брюсселе я посетил инженера-технолога Пенякова, который был русским гражданином, несмотря на то, что Россию покинул около 30 лет тому назад и все время жил в Бельгии. Я познакомился с Пеня-ковым в Петрограде во время войны 1914 года, куда он приехал с целью помочь нашей химической промышленности своим опытом и знаниями. В Бельгии он имел свои химические заводы и был состоятельным человеком. В Петербурге мне приходилось часто встречаться с ним, так как он приходил нередко в Химический Комитет за различными справками и за моей помощью, когда не удавалось 1иным путем продвинуть то дело, которое он тогда вел: вместе с проф. Артиллерийской Академии Курдюмовым он работал по постройке аллюминие-вого завода. Он вел большую дружбу с известным сенатором Гариным, с которым ежедневно встречался за завтраком в ресторане на Морской, и иногда сообщал мне интересные новости, узнанные им из первоисточника, которые он поверял только очень избранным лицам. Сенатор Гарин отличался большой честностью и всегда назначался правительством для обследования всяких темных дел и предприятий.
Когда я посетил Пенякова в его собственном доме, на Avenue Grand Armee, то узнал две вещи: во-первых он сообщил, что мой второй сын, Николай, живет недалеко от Брюсселя и учится в лучшем земледельческом институте в Жонблу, и что он сейчас-же сообщит ему о моем приезде, чтобы тот явился в назначенное мною время в мой отель. Другое сообщение касалось его ужасного горя, которое ему приходилось переживать вследствие болезни его второй дочери, которая в то время была при смерти. Несмотря на такое горе, он в кратких чертах сообщил мне, как попал мой сын в Бельгию, и как Пеняков помог ему устроиться в Институте для окончания его высшего образования.
Я постараюсь кратко описать приключения и жизнь моего сына Николая, который по своему характеру и убеждениям совершенно отличался от прочих членов нашей семьи. С самого детства и до конца жизни он отличался громадной религиозностью и повышенной нервностью, которая очень часто приводила его в угнетенное состояние, близкое до способности покончить все счеты с этой жизнью. В юности он не обладал особыми способностями, но брал прилежанием и памятью и средне окончил классическую гимназию. Он обладал хорошими способностями к музыке, но не проявлял особого интереса к какой-либо научной дисциплине и по окончании гимназии в 1914 году решил поступить в Университет, на юридический факультет. Его всегдашней мечтой было после окончания высшего образования поступить на военную службу, в один из гвардейских кавалерийских полков, где он надеялся найти себе товарищей, близких к его аристократическим замашкам. В этом он резко отличался от своих братьев, в особенности от старшего Дмитрия, который был как раз настоящим демократом и всегда дружил с товарищами по гимназии, родители которых являлись бедными труженниками. Когда по окончании гимназии Николай просил меня 1и мать отдать его в Пажеский Корпус или в Николаевское Кавалерийское Училище, то мы категорически воспротивились, указав ему, что прежде всего надо стать образованным человеком, а потом будет видно, какую карьеру он найдет наиболее для себя подходящей.
J
Начавшаяся мировая война изменила все планы, и вместо Университета Николай поступил в Николаевское Кавалерийское Училище для прохождения сокращенного курса. После окончания курса он вышел в Сумской Гусарский полк, одно время был в Тамбове в запасном батальоне, а потом был отправлен на фронт в Дикую Кавалерийскую Дивизию, которой командовал вел. кн. Михаил Александрович. Впоследствии он был ад’ютантом у командующего 5-й армией А. М. Драгоми-рова и оставался в этой должности до прихода большевиков. После октября 1917 года он отправился вместе с матерью на хутор в Калужскую губернию м был привлечен волостным советом в качестве военного руководителя для обучения деревенской молодежи военному делу. Это положение его очень тяготило, и после года такой жизни он решил снова отправиться на фронт, который был в то время на границе Великороссии и Украины, где хозяйничали немцы. Это было в декабре 1918 года, и с тех пор мы потеряли его из виду и не знали, был ли он убит, взят в плен или перешел на сторону белой армии.
Прошло около двух лет, и я через эстонское консульство получил в разное время два письма от какого-то бывшего моего ученика (а их у меня были тысячи), который очень тепло вспоминал меня и сообщил, что он продолжает заграницей высшее образование и уже имеет невесту, тоже русскую, дочь того человека, который принял участце в его судьбе и помог ему продолжать учение. Долгое время я не придавал значения этим письмам, как однажды меня осенила мысль, что это может быть письма от сына Николая.
Больше я не имел об нем никаких известий и только теперь Пеняков сообщил мне об его пребывании в Бельгии. Пеняков рассказал, что однажды он встретил молодого человека, угнетенный вид которого заставил его обратить на него внимание и спросить, что он здесь делает и почему он находится в таком ужасном состоянии. Тот об’яснил ему вкратце, как он попал в Бельгию, что у него нет никакой работы, что он хотел бы учиться, но, не имея возможности осуществить свое желание на чужбине, ему вероятно ничего не остается, как покончить с собой. Когда Пеняков узнал, что он мой сын, то решил принять участие в нем и прежде всего посоветовал ему не предаваться такому малодушию и предложил ему зайти к нему на дом, чтобы обсудить вопрос об его дальнейшей судьбе. Когда Николай пришел к Пенякову, то последний сказал ему, что он так уважает его отца, что с большой охотой поможет ему учиться, будет ему давать денег на учение и прожитие, — с тем, что позднее, когда он окончит курс и поступит на работу, то сможет частями возвратить ту сумму, которая будет истрачена за время его пребывания в Институте; теперь же ему не надо беспокоиться о деньгах. Когда я приехал в Брюссель, сыну оставалось немногим более года, чтобы закончить курс в Институте. В Брюсселе от многих промышленников я слышал, что сын блестяще учится, профессора им очень довольны и что ему предстоит хорошая будущность. В особенности сердечно к нему относился профессор Паль-манс, который поддерживал его в трудные минуты его жизни на чужбине.
В назначенное мною время Николай явился ко мне в отель и поведал мне вкратце все свои переживания, но благодаря своему характеру, был довольно холоден и называл меня на «Вы». Он мне рассказал, что он вращается в белогвардейских кругах, бывает у вел. кн. Елизаветы Маврикеевны, вдовы вел. кн. Константина Константиновича, близок с высшим духовенством и пр. Я не помню точно, видел ли я его еще раз перед получением от него длинного и странного письма, которое меня очень поразило. В этом письме он сообщал, что не может более видеться со мной, так как не может понять, каким образом такой ученый и большой человек, каким я являюсь, может оставаться в СССР и работать с разрушителями российского государства. Он дает мне совет немедленно прекратить мою деятельность и присоединиться к другому лагерю, в котором собрались люди, любящие свою страну и работающие для ее спасения. В письме он не только просил меня разорвать с большевиками, но умолял это сделать, не откладывая ни на одну минуту. К сожалению, я не мог сохранить его письма, так как представлялось опасным иметь его при себе при переезде через границу и сохранять его в Москве; но помню, что в нем было очень много обидного по моему адресу за мою работу в Советской России, а кроме того, все его содержание доказывало полное непонимание того положения, в котором очутилась наша страна после войны и большевистского переворота. Я не ответил на это письмо и выжидал, пока у молодого человека не пройдет этот пыл негодования на мое поведение. Через несколько дней я получил от него короткое письмо, в котором он просил, чтобы я простил его за его послание и дал ему короткое свидание; я исполнил его просьбу и пригласил его в отель перед самым моим от’ездом. Наше примирение состоялось.
Я не могу судить о том, было ли первое письмо написано им самостоятельно или же оно было инспирировано некоторыми его друзьями из белогвардейского лагеря. Мне думается, что последнее мое предположение имеет некоторое основание, так как эмигрантская печать, а также бельгийская пресса в конце моего пребывания в Брюсселе начала усиленную травлю против меня, спрашивая правительство, на каком основании оно допускает в’езд подобных господ, продавшихся большевикам и посланных для того, чтобы проповедывать идеи коммунизма. Поход против моего приезда принял такие формы, что правительству пришлось сделать официальное сообщение такого содержания: «проф. Ипатьев, бывший генерал царской службы, приехал в Бельгию по ходатайству тех бельгийских промышленников, которые имели предприятия в России и работали в течении войны под руководством ген. Ипатьева на оборону страны совместно с союзниками. Приезд Ипатьева был разрешен для того, чтобы найти пути для возобновления деятеле ности заводов на концессионных началах с советским правительством. Всякая другая деятельность ген. Ипатьева, направленная во вред нашей стране, повлечет за собою немедленное изгнание его и лиц, его сопровождающих».
Надо заметить, что в то время в Бельгии только что пало социалистическое министерство Вандервельде и вместо него был призван к власти консервативный кабинет. Как я узнал впоследствии, после моего от’езда было дано секретное предписание по минстерству иностранных дел о запрещении ген. Ипатьеву в’езда в Бельгию. Действительно, когда мне приходилось позднее проезжать через Бельгию во Францию, клерк в бельгийском консульстве в Берлине, прежде, чем дать мне транзитную визу, всегда спрашивал меня: вы тот ген. Ипатьев, кавалер Почетного Легиона, который в 1922 году приезжал в Бельгию? — и после моего утвердительного ответа прибавлял: «Вам в’езд в Бельгию запрещен, и если Вы останетесь хотя-бы на один день, то будете арестованы». Однако, несмотря на такое суровое запрещение, я в 1928 году летом по приглашению Д. А. Пенякова получил без всяких затруднений в’езд-ную визу и прогостил у него около недели.