Жизнь Пи
Шрифт:
Теперь-то и представить себе невозможно, что было время, когда я смотрел на живую морскую черепаху как на деликатес из доброго десятка блюд, дававший мне благословенный отдых от рыбы. Все так и было. В черепашьих венах струился сладкий ласси – пить его следовало тотчас же, как только он начинал брызгать струйкой из шеи, иначе меньше чем через минуту он свернется. Даже самые вкусные на свете пориялы или куту не шли ни в какое сравнение с черепашьим мясом – провяленным и бурым или свежим и темно-красным. Ни один кардамоновый паясам из тех, что мне доводилось пробовать, не был слаще и питательнее черепашьих яиц или жира. А рубленое ассорти из сердца, легких, печени, мяса и очищенной требухи с кусочками рыбы, приправленное желтком и сывороткой, превращались в несравненный тхали – язык проглотишь. В конце моих морских скитаний я съедал все, что только мог выжать из черепахи. В водорослях, прилипавших к панцирям некоторых бисс, я выуживал мелких крабов и морских уточек. Поедал и то, что находил у черепах в желудках. Я мог часами напролет наслаждаться, обгладывая сустав от черепашьего плавника или косточки, высасывая костный мозг. А пальцами я то и дело отдирал кусочки засохшего жира и мяса, случайно оставшиеся на внутренней стороне панциря, – как какая-нибудь обезьяна, вечно шарящая, чем бы поживиться.
Черепашьи панцири – штука незаменимая. Даже не знаю, что бы я без них делал. Они служили мне не только щитами, но и досками для разделки рыбы, и мисками для приготовления пищи. Когда же стихия вконец истрепала мои одеяла, я укрывался панцирями от солнца: устанавливал пару из них так, чтобы они верхушками упирались друг в друга, а сам устраивался. между ними.
Страшное дело: хорошее настроение порой зависит от того, насколько плотно у тебя набит живот. Причем все в равной пропорции: сколько еды и воды, столько и хорошего настроения. Число моих улыбок напрямую зависело от количества съеденного черепашьего мяса.
К тому времени, когда у меня вышли последние галеты, я ел все подряд. Отправлял в рот, жевал и проглатывал все без разбору – вкусное, невкусное и совсем безвкусное, – лишь бы не соленое. Организм мой выработал отвращение к соли – оно сохранилось у меня до сих пор.
Как-то раз я даже попробовал экскременты Ричарда Паркера. Случилось это в самом начале, когда я еще не успел привыкнуть к чувству голода, а в своих фантазиях все еще искал, чем бы его утолить. Незадолго перед тем я плеснул Ричарду Паркеру в ведро воды из опреснителя. Осушив залпом ведро, он скрылся под брезентом, а я полез за чем-то в ящик с припасами. Как и прежде, я то и дело заглядывал под брезент – проверить, не задумал ли он что-нибудь эдакое. Так вот, в тот раз я как в воду глядел. Он присел, выгнув спину дугой и широко расставив задние лапы. Хвост у него высоко вздернулся и уперся в брезент. Весьма характерная поза. И я тут же подумал о еде, а не о гигиене какого-то там зверя. Благо риска почти никакого. Глядел он в другую сторону, да и головы его не видно. Если все проделать тихо и осторожно, он, может, и вовсе меня не заметит. Я схватил мерный стакан – вытянул руку вперед. И вовремя. Не успел я поднести стакан к основанию хвоста, как заднепроходное отверстие у Ричарда Паркера расширилось и из него, словно пузырь от жевательной резинки, вышел черный катыш экскрементов. Он брякнулся прямо в стакан – и да не сочтут те, кому трудно представить себе всю глубину моих страданий, будто я потерял последние остатки человеческого облика, если скажу, что звук этот показался мне дивным звоном, с каким монетка в пять рупий падает в кружку нищего, но именно так оно и было. Губы мои расплылись в улыбке – потрескались и стали кровоточить. Я проникся к Ричарду Паркеру неземной благодарностью. Высвободил из-под него стакан. Взял пальцами катышек. Теплый такой и почти совсем не вонючий. Величиной с большой шарик гулаб-джамуна, правда, жестковатый. Вернее, твердый, как камень. Пальнув таким из мушкета, можно запросто завалить носорога.
Я сунул катыш обратно в стакан и плеснул немного воды. Прикрыл и поставил в сторонку. Я сидел, ждал и сглатывал слюнки. Когда стало совсем невтерпеж, я достал катыш и засунул в рот. Но съесть не смог. На вкус едковато – но не в этом дело. Рот мой сам все решил – мгновенно и безошибочно: ни к черту не годится. Отходы есть отходы: ни тебе питательных веществ – вообще ничего. Я сплюнул катыш и только пожалел, что извел драгоценную воду. Взял острогу, сгреб в кучу остатки экскрементов Ричарда Паркера. И швырнул их на корм рыбам.
Не прошло и нескольких недель, как я стал испытывать физические муки. У меня распухли стопы и лодыжки, да так, что я уже с трудом мог стоять.
Глава 78
Какое же оно многообразное – небо! То затягивалось огромными белыми облаками, плоскими в основании и выпукло-волнистыми вверху. То было совсем безоблачным – ослепительно голубым. А то становилось похожим на грубое душное одеяло, сотканное из серых туч, не обещавших, впрочем, ни капельки дождя. Или же затягивалось тонкой дымкой. Порой небо покрывалось мелкими белыми пушистыми облачками. То вдруг разрывалось в вышине на длинные облачные лоскуты, походившие на разодранный в клочья ватный ком. Иногда оно пряталось за молочной пеленой. А бывало, на нем громоздились, тесня друг друга, черные грозовые тучи – но и они уплывали прочь, не проронив ни капли дождя. Были дни, когда небо украшали редкие плоские облачка, напоминавшие песчаные косы. Случалось и так, что небо превращалось в гладкий фон, отражавший то, что происходило далеко на горизонте: залитый солнечным светом океан или четкие отвесные грани между светом и тенью. Иной раз с неба, далеко-далеко, ниспадала черная дождевая завеса. Бывало и так, что на небе, на разных высотах, скапливалось множество облаков – некоторые были тяжелые и темные, а другие будто курились дымком. Временами небо делалось черным-черным – и проливалось дождем на мою улыбку. Когда же оно обрушивало на меня сплошные, нескончаемые водные потоки, я промерзал насквозь и кожа у меня тотчас покрывалась мурашками.
Море тоже бывало разное. То оно ревело, как тигр. То что-то нашептывало на ухо, как друг, пожелавший поделиться своими секретами. Море позванивало мелкой монетой – будто у меня в кармане. Или грохотало лавиной. А то скрежетало – как наждаком по дереву. Порой оно утробно вздыхало. Или вдруг стихало, словно погрузившись в мертвую тишину.
А между ними, между небом и морем, проносились все ветра, какие только дуют на свете.
А еще были ночи и луны – им тоже несть числа.
И посреди этого круга – только он, потерпевший кораблекрушение. Какие бы перемены ни происходили вокруг – море могло то шептать, то злобно реветь, небо могло превращаться из ярко-голубого в ослепительно белое или в иссиня-черное, – геометрия круга оставалась незыблемой. Взгляд только и может чертить радиус за радиусом. Но окружность от этого не делается меньше. Напротив, кругов становится все больше. И посреди всей этой шальной круговерти – только он, потерпевший кораблекрушение. Ты в центре одного круга, а над тобой кружат еще два, таких разных, таких не похожих друг на друга. Солнце давит на тебя, как скопище народа – шумная, неугомонная толпа, от которой хочется спрятаться и заткнуть уши. Луна тоже давит – тем, что напоминает тебе об одиночестве, и ты стараешься распахнуть взор, чтобы уйти от него. А глянув вверх, нет-нет да и спросишь себя: может, где-то там, посреди солнечной бури или Моря Спокойствия, терпит муки такой же горемыка, как ты, который так же глядит вверх, вечный пленник своего круга, и так же борется со страхом, яростью, безумием, отчаянием и безразличием?
Что верно то верно: потерпевший кораблекрушение – жалкая жертва трагических, изматывающих, противоборствующих обстоятельств. Когда светло, тебя слепит и страшит бескрайняя морская ширь. Когда темно, мрак давит на тебя всей своей непомерной тяжестью. Днем ты изнываешь от жары, и только и мечтаешь о прохладе да о мороженом, и то и дело обливаешься морской водой. Ночью дрожишь от холода, мечтаешь о тепле, о еде, приправленной горячим карри, и все кутаешься в одеяла. В жару иссыхаешь до костей и жаждешь живительной влаги. В дождь промокаешь до тех же костей и думаешь только о том, как бы скорее просохнуть. Когда есть пища, то непременно полные пригоршни, – ешь не хочу. А когда ее нет, тебя пожирает голод. Когда море спокойное или совсем не штормит, тебе хочется, чтобы оно взбугрилось волнами. Когда же море вскипает и круг твоего заточения смыкается, изламываясь по краям волнами, ты задыхаешься от странного ощущения замкнутого пространства, какое обычно испытываешь в открытом море, – и желаешь, чтобы волнение улеглось. Бывает и так, что тебя одновременно одолевают противоречивые чувства: когда, к примеру, изматываешься от палящего солнца, вдруг понимаешь, что оно сушит рыбу и мясо на веревках и дарит благословенное тепло твоим опреснителям. И напротив, когда дождевые шквалы пополняют твои водные запасы, ты вместе с тем сознаешь, что от сырости подмокнет твоя засушенная снедь, а часть ее и вовсе испортится – превратится в заплесневелое месиво. Когда стихает шторм и ты ясно видишь, что пережил натиск неба и коварство моря, на смену радости приходит злость, оттого что ты прошляпил эдакую прорву пресной воды, отдав все морю, – и начинаешь бояться, что это последний дождь в твоей жизни и что смерть придет раньше, чем на тебя упадет еще одна капля воды.
Наихудшая парочка противоречивых ощущений – тоска и ужас. Временами твоя жизнь напоминает маятник, который бросает из одной крайности в другую. Морская гладь подобна зеркалу. Ни ветерка. Время теряется в бесконечности. На тебя нападает такая тоска, что тебе уже все равно – впору умереть. Потом начинает штормить – и нервы натягиваются струной. Но порой трудно различать даже такие противоположные ощущения. Тоска и ужас связаны незримыми узами: ты обливаешься слезами – на тебя накатывает страх – ты невольно сам себя истязаешь. И вдруг на пике ужаса, посреди страшнейшего шторма, ты впадаешь в тоску и тебе уже ни до чего нет дела.
Только смерть выводит тебя из оцепенения: ты или думаешь о ней, когда твоей жизни ничто не угрожает и смерть кажется тебе бессмысленной, или прячешься от нее, когда над твоей жизнью нависла угроза и ты начинаешь ценить жизнь превыше всего на свете.
Жизнь в шлюпке трудно назвать жизнью. Она сродни шахматному эндшпилю, когда фигур на доске раз-два и обчелся.
Ходы – самые что ни на есть простые, а ставки – самые что ни на есть высокие. Физически выдержать такое невероятно трудно, а морально и подавно. Хочешь жить – приспосабливайся. Будь готов к любым переменам. Научись радоваться и тому, что имеешь. И тогда ты дойдешь до такого состояния, что даже на самом дне преисподней будешь стоять, скрестив руки, и улыбаться, ощущая себя счастливейшим человеком на свете. Почему? Хотя бы потому, что у твоих ног валяется жалкая мертвая рыбешка.
Глава 79
Акулы приплывали каждый день, в основном – серо-голубые и синие, реже – рифовые, а как-то раз видел я и тигровую: она возникла как привидение из жуткого кошмара. Чаще всего акулы появлялись на рассвете или на закате. Но особой опасности они для нас не представляли. Правда, однажды акула ударила хвостом по корпусу шлюпки. Думаю – не случайно (точно так же себя вели и другие морские обитатели – черепахи и те же корифены). Должно быть, таким образом она решила узнать, что это за штуковина такая – шлюпка. Но после того как я со всего маху хватил незваную гостью по носу топориком, ее и след простыл. Акулы опасны, если оказаться рядом с ними в воде: это все равно что вторгнуться на чужую территорию, пропустив мимо глаз табличку «Осторожно, злая собака!». А так акулы мне нравились. Они вели себя как закадычные, хоть и малость нагловатые, друзья-приятели, которые никогда не подадут вида, что ты им нравишься, и тем не менее каждый день шастают к тебе в гости. Синие акулы были меньше других, фута четыре-пять в длину, не больше, но и красивее – гладкие, изящные, с маленькой пастью и не с такими здоровенными жабрами. Спина у них была ярко-синяя, а брюхо – белоснежное, и хотя в морской глубине они казались черно-серыми, на поверхности лоснились и сверкали ярко-ярко. Серо-голубые акулы были покрупнее, из пасти у них торчали страшенные зубы, зато окрас у них был поразительный, особенно на солнце, когда они переливались сине-фиолетовым цветом. Рифовые акулы хоть и были меньше серо-голубых – лишь некоторые из них достигали в длину двенадцати футов, – но выглядели куда более плотными, а спинной плавник у них был просто громадный и высоко торчал из воды, как военный стяг; всякий раз, когда я видел, с какой скоростью они проносятся мимо, у меня захватывало дух. Впрочем, они были какие-то блеклые – не то серые, не то бурые, да и белые пятна на кончиках плавников казались не такими уж привлекательными.