Жизнь прекрасна. 50/50. Правдивая история девушки, которая хотела найти себя, а нашла целый мир
Шрифт:
Моя мать выросла в семье бухгалтера, а отец – в семье инженера. Жизни обоих были заключены в четкие рамки (в хорошем смысле), такие с идеальной черно-белой окантовкой по краям. Но, разумеется, реальная картина всегда шире, чем то, что было выбрано и показано нам.
Они познакомились в десятом классе. Мой отец был мгновенно очарован, как только заметил ее, темноволосую Ширли Маклейн в расцвете лет, прогуливающуюся по коридорам средней школы Мэджи. Глядя на ее веснушки и колыхавшийся под двойкой бюст, любой молодой человек с толикой здравого смысла разделил бы участь моего отца. На первом свидании они отправились в Театр королевы Елизаветы посмотреть выступление трио Чеда Митчелла. Моя мама надела серое
Моя бабуля частенько рассказывала истории о том, какой дерзкой была моя мама в детстве. «О, она была непослушной. Всегда попадала в неприятности», – говорила она, прежде чем пересказать свои любимые байки о том, как шкодила моя мама. О том, как моя мама убедила свою младшую сестру затолкать себе в нос конфетки в форме сердечка, да так глубоко, что потребовалось вмешательство врачей. Или о том, как мама спустилась по лестнице из своей комнаты и объявила о том, что готова идти в церковь – зачесав волосы а-ля Билли «Бакуит» Томас. Мне всегда нравилось представлять свою мать молодой женщиной, нахально встречающей жизненные ограничения хулиганисто высунутым языком, а после издающей пердящий звук и удаляющейся восвояси. Может, так вышло потому, что я никогда не была знакома с этой женщиной, никогда не встречала эту девочку в своей жизни. Откуда она взялась такая? И куда подевалась?
Моя мама и по сей день дерзкая женщина, но никогда ее дерзость нельзя было назвать дерзостью непослушного, проблемного человека, она никогда и близко не подходила к тому, чтобы нарушить установленные правила. Ей было 18 лет от роду, когда она почувствовала разницу, которая, как выяснилось позже, была весьма существенной.
У дерзости редко бывают серьезные последствия, а если в чем-то моя мать разбирается на «отлично», так это в последствиях.
Мои родители узнали, что у них будет ребенок осенью 1965-го. Им было по 18 лет, они только окончили старшую школу, вариантов у них было немного. Для узаконивания отношений им требовалось согласие родителей и, хотя они любили друг друга, я не думаю, что кто-то из них горел желанием вступить в брак – не в таком раннем возрасте, не так скоро. И хотя у них была возможность сделать аборт, они на него не решились: аборты тогда еще были вне закона. Эту медицинскую процедуру проделывали в подвалах или на кухонных столах у кого-нибудь дома – уверена, что молодые сердца и умы моих родителей сочли ее слишком рискованным предприятием. А посему они избрали единственный оставшийся вариант: моя мама отправилась в лагерь для незамужних девушек. Она отдала своего первенца на усыновление и поспешно заблокировала все воспоминания о нем в своей памяти. С того момента моя мать держалась на почтительном расстоянии от линии риска и жила полной жизнью в пределах тех правил, которые устанавливали… ну, практически все вокруг.
Мои родители расписались спустя несколько лет после того, как родился их первый ребенок, и на протяжении более чем двух десятилетий держали в тайне факт его появления на свет. Быть может, мои сибсы считали иначе, но я, взрослея рядом с мамой, видела в ней женщину, интерпретировавшую жизнь с точки зрения риска и последствий, как контракт, в котором все условия четко расписаны в черно-белых красках без каких-либо полутонов. И хотя в целом она была оптимисткой, ее внимание всегда концентрировалось на том, что может пойти не так, она никогда не искала позитивных моментов. Это было и остается обязанностью моего отца.
Я не хочу сказать, что моя мама – человек безрадостный и невеселый, совсем наоборот. Просто прежде чем она добирается до веселых и радостных моментов жизни, она проводит изрядное количество времени, беспокойно ворочаясь в кровати не в силах заснуть.
Волнение – ее фирменная эмоция. Она носит его с собой всюду, как другие женщины ее возраста носят Chanel № 5.
Мне потребовалось время, но я научилась понимать эти сигналы ее тревоги и видеть в них проявление любви. Чем больше она
Моя мать не была единственной женщиной-примером для меня. За пределами пространства, которое она занимала, в моей жизни были и другие женщины, но все они играли примерно одну и ту же роль. Независимо от эпохи, в которой они взрослели, они все, казалось, считывали свои жизни с вполне традиционных сценариев. Они разбирались в швейных машинках и технике Cuisinart, знали, как завернуть подарки в такую упаковку, которая понравилась бы всем. Они собирали детям завтраки в школу и возили их на тренировки по футболу, уроки игры на пианино и совместные игры со сверстниками. Они чистили зубы малышам и укладывали их в постели. Они превратили в искусство такую вещь, как складывание простыней на резинках, – я никогда и близко не подберусь к понимаю того, как это нужно делать. Эти женщины были преданны, они создавали такие дома, в которые тебе хотелось бежать после работы и в которые ты действительно прибегал с радостью. Я до сих пор ощущаю запах свежеиспеченных булочек, до сих пор слышу их смех с кухни, будто я и сейчас скачу на ярко-зеленом четырехколесном «червяке» от Radio Flyer. Они любили и они переживали.
Все это сформировало мое представление о том, что значит быть женщиной. Но в то же время девиз моего поколения был «Мечтай о большем!» Мы были теми маленькими девочками, которым говорили, что мы можем заниматься чем угодно и стать кем захочется. Меня сбивали с толку эти слова, особенно когда я смотрела на окружающих меня женщин, на маму. Мечтали ли они о большем? Занимались ли они чем угодно, становились ли теми, кем хотели? По ним нельзя было так сказать. Как удавалось им, с одной стороны, испытывать столько любви, а с другой – мириться со столькими ограничениями?
Моя мать до сих пор хранит красную шляпку-таблетку со времен своего первого свидания с отцом. Она хранит ее на верхней полке своего шкафа в спальне, вдали от впечатляющей коллекции шляп, что живет в гостевой комнате. Так я узнала о том, что эта шляпа – особенная. Остальные были просто шляпами. Эта была короной.
Когда я была маленькой, у меня была привычка затаскивать стул в родительскую комнату и ставить его у маминой половины шкафа. Если я вставала на цыпочки, как раз могла дотянуться до верхней полки. Я аккуратно разворачивала оберточную бумагу, расстилала ее на матрасе и подходила к зеркалу со шляпой в руке. Я много раз стояла напротив этого зеркала с красной шляпкой-таблеткой на голове. Она никогда не сидела как следует. Мне и маме было суждено носить разные шляпы.
Так что делает девочка, когда осознает, что мамина шляпа не подходит к ее голове?
Я проконсультировалась у книги неписаных правил и сразу же перешла к разделу о парнокопытных. Если я не могу быть мамой, я должна быть папой – или как минимум его мастерской имитацией. А когда ты собираешься строить свою жизнь на имитации, то лучше, чтобы она была стоящей. Тебе придется компенсировать в двойном объеме, придется достигать вдвое большего, соревноваться с другими вдвое чаще и агрессивнее. Тебе придется тратить свою жизнь на бесконечный поиск наградных лент; иначе все узнают, что ты мошенница.
Я выросла в Канаде, так что вы, наверное, решили, что я предпочла толсторога, живущего в Скалистых горах. Но нет, я выбрала мархура, потому что… ну, вы вообще видели мархуров? Самцы мархуров – самые величественные и роскошные козлы на планете. Их рога спиралью устремляются в небо, они в три-четыре раза крупнее тех рогов, что носила Анджелина в фильме «Малефисента». Если уж я собиралась быть парнокопытным, а я собиралась, то мне нужно было пройти весь путь до конца. А мархур символизировал весь путь и еще немного сверх меры.