Жизнь Пушкина
Шрифт:
VI
18 июля отрекся от французского престола Карл X. Пала цитадель легитимизма[931]. Николай Романов был поражен этим событием. Он предчувствовал, что вызывающая внутренняя политика этого ослепленного государя вызовет народные волнения. Он рекомендовал своему коронованному «брату» осторожность. Карл не послушался царя. Революция безжалостно смела его с престола. Николай Павлович был в ярости. Он чуть было не объявил войну Франции, но французский посол Боргуэн[932] постарался вернуть к действительности взбешенного монарха. Царю пришлось, стиснув зубы, признать Людовика-Филиппа[933], узурпатора и угодника лавочников, законным государем.
Когда первые вести об июльской революции дошли до Петербурга, Пушкин был там. А. А. Рачинский[934], женатый на В. А. Баратынской, сестре поэта, рассказывал своему сыну Г. А. Рачинскому[935], ныне здравствующему, что Пушкин был в восторге от июльских событий в Париже. Несмотря на его лояльность по отношению к русской монархии, у Пушкина не исчезли симпатии
10 августа Пушкин вместе с князем И. А. Вяземским выехал из Петербурга в Москву. 20 августа умер шестидесятилетний дядя поэта, Василий Львович. Пушкин не жалел о нем. Незадолго до его смерти поэт писал Вяземскому о своем дяде: «Бог знает, чем и зачем он живет». А ведь Василий Львович был характернейшим деятелем «Арзамаса». Незадолго до смерти он сказал: «Как скучны статьи Катенина!» Пушкин уверял[936], что больше он не сказал ни слова. «Каково! Вот что значит умереть честным воином на щите…» В лице Василия Львовича ушло в могилу поколение салонных стихотворцев, легкомысленных дилетантов, равнодушных к смыслу истории, не замечавших ни крепостного права, ни тупости николаевской тирании, никогда не ставивших себе вопроса об их собственной нравственной ответственности за все совершающееся, поколение дворян-балагуров, дамских угодников, питомцев напудренной Франции, научившей их тому наивному цинизму, который и был их единственной сущностью. Пушкин хладнокровно отнесся к смерти дядюшки, но досадовал только, что из-за его кончины свадьба его откладывается. «Надо признаться, что ни один дядя никогда не умирал более некстати», писал он Е. М. Хитрово. Но свадьба его откладывалась не но этой причине, а благодаря капризам Натальи Ивановны.
Несмотря на свое положение жениха, несмотря на заботы об устроении своей личной жизни, Пушкин живейшим образом интересовался политическими событиями в Европе. Эти его интересы отразились в письмах, которые он писал Е. М. Хитрово. Иронизируя над равнодушием к политике завсегдатаев Английского клуба[937], Пушкин пишет своей приятельнице[938]: «И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!..» Поэт благодарит Елизавету Михайловну за политическую информацию и просит о дальнейших сведениях. «Мне смертельно хочется прочесть речь Шатобриана[939] в защиту герцога Бордосского[940]», — пишет Пушкин, заинтересованный в ней, очевидно, как писатель и не менее того как историк. Речь Шатобриана, произнесенная им в палате пэров[941] 7 августа, была встречена с восхищением не только его политическими друзьями, но и врагами. Все восторженно отзывались об ее благородстве, последовательности и блестящей форме. Шатобриан не сочувствовал возведению на трон короля-мещанина и оставался ревнителем наследственной монархии, однако все помнили его независимость. Недаром в июльские дни революционеры носили его на руках, как знамя, с криками: «Да здравствует свобода печати!..» По поводу его речи Пушкин пишет: «Для него это был еще один прекрасный момент…» Стихи «Парижанка»[942], сочиненные Делавинем, не нравятся Пушкину: «Парижанка» не стоит «Марcельезы»[943]. Это водевильные куплеты», — замечает поэт презрительно.
Но личная жизнь Пушкина, такая запутанная в эти дни, затягивала его в свои сети, и поэт тосковал, предчувствуя, что скоро будет конец его свободе, этому легкому призраку вольности, которым он жил. Ему захотелось остаться одному, припомнить годы, ушедшие безвозвратно, припомнить детство. Он неожиданно для всех уехал в Звенигородский уезд, в подмосковное Захарово, где он жил мальчиком двадцать лет тому назад. Он там нашел Марью[944], дочку покойной няни Арины Родионовны. Уже после смерти поэта эта старуха Марья рассказывала посетившему сельцо Захарово поклоннику поэта: «Приезжал он ко мне сам, перед тем как вздумал жениться. Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу… И приехал это прямо не по большой дороге, а задами, другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? — в воду на дно! А он знал… Уж оброс это волосками тут (показывая на щеки); вот в этой избе у меня сидел… Хлеб уж убрали, так это под осень, надо быть, он приезжал-то… Я сижу, смотрю, — тройка! Я эдак… А он уже ко мне в избу-то и бежит… Чем, мол, вас, батюшка, угощать я стану? Сем, мол, яишенку сделаю? — Ну сделай, Марья. Пока он пошел это по саду, я ему яишенку-то и сварила. Он пришел, покушал… Все наше решилося, говорит, Марья; все, говорит, поломали, все заросло! Побыл еще часика два, — прощай, говорит, Марья, приходи ко мне в Москву[945]! А я, говорит, к тебе еще побываю. Сели и уехали…»
Вернувшись из Захарова, Пушкин опять попал в суету своей московской жизни. После какого-то бала Наталья Ивановна устроила ему сцену. Пушкин был вне себя от гнева. Он готов был истолковать эту выходку будущей тещи как повод для расторжения свадьбы. А ему в это время надо было ехать в Нижегородскую губернию, в Болдино, чтобы принять выделенную ему отцом Кистеневку[946]. «Я уезжаю, рассорившись с г-жою Гончаровой», — писал он своей приятельнице В. Ф. Вяземской[947]. Далее в том же письме он сообщает ей: «Я не знаю еще, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь раскрытою настежь» («J'ai laisse la porte toute grande ouverte»). 31 августа Пушкин послал письмо П. А. Плетневу, выразительное и откровенное: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных работ настает, а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан…»
По-видимому, у Пушкина явилась надежда, что свадьба его расстроится. Он не только ничего не сделал, чтобы восстановить согласие, но послал невесте письмо[948] с прямым предложением порвать их отношения.
«Я отправляюсь в Нижний без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какие ей будет угодно привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был не прав, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершенно свободны: что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам или никогда не жениться».
1 сентября Пушкин выехал из Москвы. Там, в деревне, ждала его осень, Болдинская осень 1830 года.
Деревня Болдино представляла собою последнее поместье, уцелевшее из обширных нижегородских владений господ Пушкиных. Беспечность и расточительность этих помещиков были удивительны. Господа Пушкины даже не заглядывали в эти имения, предоставляя их разорять своим управителям, которые обманывали хозяев и грабили крестьян. В Болдине было пятьсот крестьянских «душ». Их разорял управитель Калашников, отец той самой Оли, которую Пушкин так «неосторожно обрюхатил» в Михайловском. Она была теперь замужем за каким-то маленьким чиновником, жившим где-то недалеко от Болдина. Ольга Михайловна Калашникова осталась жива, не покончила с собою, как дочь мельника в пушкинской «Русалке»[949]. Неизвестна судьба ребенка, а ее судьба была, по-видимому, невеселой, хотя Ольга Михайловна была теперь свободной и даже попала в положение хозяйки, владевшей несколькими крепостными душами. В ее письме к Пушкину от 21 февраля 1833 года, единственном ее письме, нам известном, она сама называет своего мужа «пьяницей и самой развратной жизни человеком». Она хлопочет в этом письме за своего отца, просит Александра Сергеевича заступиться за него перед Сергеем Львовичем, который все пишет гневные письма… От этого письма веет тоскою грязной захолустной жизни. Муж-чиновник уже не служит, живет при тесте, ничего не делая, а сама несчастная Ольга Михайловна опять брюхата и просит Александра Сергеевича крестить будущего младенца, «если его милости будет непротивно».
Возможно, что Пушкин, живя в Болдине осенью 1830 года, видел ее. Был он смущен ее судьбою или нет, мы не знаем. Существует рассказ, что в эту осень, несмотря на то, что у него в Москве была невеста и здесь, в Болдине, эта самая Ольга, невольно напоминавшая ему об его жестоком легкомыслии, он все-таки опять увлекся какой-то Февронией Ивановной Виляновой[950], дочкой одного из болдинских крестьян.
То, что мы знаем о Болдинской осени, об этом богатом, почти чудесном расцвете пушкинского творчества в этом деревенском уединении, на первый взгляд, находится в кричащем противоречии с жалкою обстановкою разоренного села, неустроенной усадьбы и скучнейшего захолустного быта. Но поэт нашел темы, нужные ему, и в этой серой, бедной действительности. В эту осень он писал не только о волшебных прелестях Испании, когда ночь благоухает лавром и лимоном, но и о том грустном пейзаже северной России, который до той поры никогда не вдохновлял поэтов. «История села Горюхина» предвосхищает всю будущую обличительную литературу, предуказывая пути русской сатиры и пародируя русскую историю. Беспощадный и жесткий реализм повествования убеждает в трезвой смелости и удивительной зоркости поэта. Весь позор обреченною на гибель помещичьего быта, весь ужас замученного нищетою крестьянина, все дикие противоречия крепостного уклада — все это представлено художником с непревзойденным мастерством. Поэт цитирует, между прочим, сатирическое стихотворение местного горюхинского пиита:
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил…
Этот куплет может служить рефреном к каждой главе «Истории села Горюхина». Пейзаж Болдина был в полном соответствии с картиною тогдашнего усадебного быта:
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? Где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора