Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
По словам Шаляпина, русская опера в Лондоне имела «огромный, огромный успех», «успех мы имели такой, который можно назвать уже триумфом. Англичане прямо сошли с ума, они кричат «браво» и вызывают артистов гораздо больше и сильнее, чем даже в Москве и Петербурге. Газеты все переполнены восторженными статьями об нас, обо мне и об русской музыке, высказывают досаду, что не приглашали в Лондон меня раньше, и об этом очень сожалеют. Когда я все это слушаю… я, конечно, страшно радуюсь и за себя, и за русское искусство вообще, и чувствую себя, конечно, очень гордым. Значит, думается мне, не все уж у нас в России так плохо, как думают большинство иностранцев, а есть что-нибудь и хорошее, и даже очень хорошее…».
И Шаляпин уже подумывал о том, как провести отдых… То ли снова поехать на Капри, к дорогому другу Алексе, то ли поехать в Россию в деревню Ратухино, где отдыхали его дети с Иолой Игнатьевной, то ли выписать в Лондон Марию Валентиновну с детишками, где-нибудь поселить их недалеко от Лондона, на берегу моря, может их часто видеть и вместе с тем все сохранить в тайне, что, конечно, очень важно для Лондона. Но как ехать в деревню… До следующего выступления в Довиле, во Франции, всего лишь две недели, и Иола Игнатьевна резонно написала, что он только устанет в дороге, потратит на дорогу восемь дней, а за пять-шесть дней в деревне не успеет отдохнуть, как надобно будет возвращаться… Это ж одно недоразумение и досада. «И в деревне не посидишь с ребятами, и не отдохнешь, а только устанешь… Вот и думай, что делать после выступлений… Нет, уж потерплю еще в Европе до 15 августа нашего, а там приеду в Ратухино… Оно, конечно, досадно, что приеду к концу летних каникул моих ребятишек и они уже будут собираться в город, но, видно, ничего не поделаешь, раз взялся за работу, так надо делать, а работа моя, к сожалению, бродячая, то туда надо ехать, то в другую сторону. Очень это мне надоело, а ничего не поделаешь, нужно и для дела, и для денег, много надо заработать – муха их укуси. Надо, чтобы у детишек, когда они подрастут, было что-нибудь в кармане на черный день… Репетиции, знакомства, визиты, завтраки, обеды, спектакли, знакомые, интервьюеры, газеты – как все это надоело, тратишь такую уйму времени, что просто беда… Отдохнешь только тогда, когда скажешь, что заболел… И как хорошо в этот день сидеть дома и никуда не выходить».
Думал и надеялся, что на триумфальной ноте и закончатся лондонские спектакли. Тем более гром аплодисментов во славу русского искусства долетел до королевского дома, и король, бывший на юге Англии, сообщил о своем желании послушать «Бориса Годунова» в исполнении Шаляпина, пришлось давать еще один спектакль, внеплановый. Но, может быть, и хорошо, что так случилось…
4 июля, 17-го по европейскому времени, шел последний плановый спектакль «Борис Годунов»… Как всегда, Шаляпин пришел заранее и стал настраиваться на свою сложнейшую роль. Чувствовалась какая-то тревога в коридоре, за кулисами, но, увлеченный своими заботами, не обратил на это внимания. Дягилев заскочил на минутку, спросил, не знает ли он, что против него замышляет хор, но, убедившись, что Шаляпин ничего путного ему сказать не может, тут же убежал… Что-то назревало… Шаляпин, конечно, знал, что Дягилеву не всегда удается свести концы с концами и не все финансовые свои договоренности ему удавалось выполнять. На этой почве происходили некоторые недоразумения, но Дягилев своевременно их устранял.
Наконец Шаляпин узнал, что же происходит за его спиной, буквально перед открытием занавеса. Он готовится в последний раз перед лондонской публикой сыграть Бориса Годунова, а в коридорах какая-то непонятная суета, вовсе не похожая на подготовку к спектаклю…
В своих книгах Ф.И. Шаляпин вспоминает этот эпизод…
Все началось с того, что Дягилев, решительный и властный человек, за эти несколько лет почувствовал свою огромную силу и привлекательность дела, которое он так умело повел: участие в его антрепризе сразу же приносило европейскую известность артистам… Можно было много лет петь и танцевать в императорских театрах и быть известным в узких кругах столичного бомонда, но как только артист попадал в труппу Дягилева, так сразу становился известным, а это означало приглашения и контракты с западными театрами.
Шаляпин почувствовал эти перемены в характере Дягилева, как только начались обсуждения репертуара Русских сезонов в текущем году. Без согласия Шаляпина он уже заказал Стравинскому и Равелю новую инструментовку «Хованщины»…
Шаляпин давно знал многообразные вкусы Дягилева, на первый взгляд даже противоречивые. Он восхищался пейзажами Левитана, мастерством Репина и одновременно был пропагандистом импрессионизма во главе с Моне и Ренуаром. А в последнее время увлекся кубизмом и футуризмом, познакомился с Пикассо, Дереном, Леже, заинтересовался сюрреализмом, познакомился с Жаном Кокто… Что это – эклектизм, непостоянство, безудержное тщеславие быть всегда впереди, лишь бы удивить и озадачить, лишь бы казаться все время не повторяющим самого себя, или он действительно в этих новых «измах» видит что-то новое и прекрасное, что большинству его современников представляется отвратительным и безобразным… Дягилев восхищался Чайковским, Глазуновым, их мелодиями и одновременно выдвигал в первые ряды музыкантов Игоря Стравинского с его диссонирующими изощрениями и ритмическими перебоями… Так что он понимает под прекрасным? Этот вопрос не раз возникал в мыслях Шаляпина… И каждый раз он вспоминал Савву Мамонтова и их разговор о картинах Врубеля, состоявшийся почти двадцать лет тому назад. Пожалуй, неугомонные поиски Дягилевым всего непривычного, парадоксального, вроде бы нарушающего эстетическое благоразумие, всегда заканчивались триумфальной победой, торжеством его вкуса и умения угадывать ценнейшие свойства того или иного произведения, еще никем не признанного и показанного им совсем с других сторон, скрытых от многолюдства.
Попытался Дягилев убедить Шаляпина и в том, что инструментовка «Хованщины» Стравинского и Равеля лучше, чем инструментовка Римского-Корсакова, и больше соответствует западным вкусам. Но Шаляпин решительно отстаивал инструментовку Римского-Корсакова… Наконец твердо заявил, что в новой редакции он не будет исполнять Досифея, ему некогда переучивать партию, нет у него для этого времени. Казалось бы, конфликт неизбежен, но Дягилев славился не только твердостью и решительностью, но и умением достигать взаимных уступок. Так и порешили: сцены с участием Шаляпина пойдут в старой инструментовке, а другие сцены будут даны в инструментовке Стравинского и Равеля…
Трения между Дягилевым и хором начались еще до приезда в Лондон. Хористы потребовали у него сверх договоренности дать им бенефис. Но Дягилев решительно им отказал. Они затаили обиду. И вот на последнем запланированном спектакле хор задумал дать решительный бой.
Шаляпин, ничего не подозревая, делал последние мазки в гриме, готовился к выходу, первая картина Пролога закончилась, началась вторая картина Пролога, прозвучал колокольный перезвон, оркестр заиграл «Славу», должен вступить хор со словами: «Уж как на небе солнцу красному слава, слава!» – но хор молчит, Шаляпин в царском облачении торжественно прошествовал по сцене, спел свои фразы, к прискорбию увидел, что на сцене хор отсутствует. Но действие оперы продолжается… Навалилось какое-то гнетущее настроение: хор мстит Дягилеву, пытается устроить скандал и таким образом добиться своего. Черт знает что! Возмущенный Шаляпин внимательно следил за происходящим на сцене, ожидая своего момента, чтобы вступить снова со своими фразами. И в этот короткий миг свободы от сценического действия он успевает спросить у соседа по сцене:
– В чем дело? Где хор?
– Черт знает. Происходит какое-то свинство. Перед самим спектаклем хор потребовал у Дягилева деньги за спектакль вперед, пригрозив не выйти на сцену, при этом непременно золотом. Дягилев пообещал к первому антракту, но банки уже закрыты, золота не достали. Хор вымещает Дягилеву.
Разговор был прерван, Шаляпин вступил в действие и закончил вторую картину Пролога в совершенно подавленном состоянии. И приглашение на пир прозвучало необычно грустно.
Опустился занавес. Проходя к себе в уборную, Шаляпин увидел хор и не сдержался, чтоб не бросить свое беспредельное негодование в лицо хористам. Через несколько минут к нему зашел Исайка Дворищин и сказал:
– Федор Иванович! Хор вас обвиняет в том, что Дягилев не заплатил золотом за спектакль, ругательски вас ругают, называют мерзавцем и другими еще более поносными словами.
Шаляпин взбесился и, не отдавая отчета в своих действиях, рванулся к кулисам, где все еще стоял хор.
– Мне, конечно, сказали неправду, что вы меня обвинили в конфликте и поносили меня скверными словами. На каком основании вы ругаете меня? По вашей вине может провалиться спектакль!
Впереди стоял хорист, нахально сложивший руки на груди и гордо смотревший на Шаляпина.
– Ругал и буду ругать! – громко сказал он при молчаливом одобрении всего хора. – Правду вам сказали!
Взбешенный Шаляпин размахнулся и резко ударил его. Он упал, а для хора это был как сигнал хоть на ком-то выместить свою обиду, злобу, раздражение. И с дрекольем, которым они были вооружены по сцене, набросились на Шаляпина. Их было человек шестьдесят… И если бы не дамы-артистки, вышедшие из своих уборных на шум скандала, да не рабочие-англичане, случайно оказавшиеся тут же, быть бы беде: отступая под натиском превосходящих сил, Шаляпин попытался спрятаться за груду ящиков, но они неожиданно зашатались, упали, и Шаляпин увидел открытый люк глубиной в несколько саженей… Смерть глянула ему в лицо… Выручили рабочие-англичане, вставшие на пути разъяренного хора. На них лезли совершенно обалдевшие люди с криками: