Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
В. Немирович-Данченко и К. Станиславский прислали письмо, в котором высоко оценили его вклад в русское искусство и душевно поздравили с юбилеем.
В те же дни он получил уведомление, что его избрали в директорию Большого театра: Собинова – от солистов оперы, а Шаляпина – от оркестра… Эти выборы особым постановлением по Наркомпросу утвердил Луначарский… В прошлом году революционные демагоги ратовали за автономию, за самоуправление. В Малом театре был разработан и принят на общем собрании «автономный устав», во главе театра стал Совет и правление под председательством все того же А.И. Южина-Сумбатова. Казалось бы, полнота власти в руках самих актеров и вообще работников сцены, никакого засилья зловредных чиновников, а все развалилось и пошло наперекосяк. Сами актеры вскоре убедились, что самоуправление привело к хаосу. Вскоре поняли, что нужна сильная директорская власть, как во времена Теляковского… Так возникла мысль о директории, в сущности о единовластии.
Вроде бы оказали честь, надо радоваться, но Шаляпин испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, он мог активнее участвовать в делах Большого театра, формировать репертуар, принимать участие в отборе солистов, в постановке спектаклей,
Побаивался Шаляпин и стремительного развития событий в театрах. Если раньше каждый знал свое место в театре, то сейчас второстепенные и третьестепенные актеры посчитали, что пришла их пора потребовать равенства не только гражданских прав, но и художественных. Защищая якобы революционные задачи, они требовали слома складывавшегося веками театрального дела, разрыва с тысячелетними традициями, как якобы устаревшими, архаичными. Все прежнее отбросить и начать строительство театра сызнова, на основе новых революционных требований. Но, кроме пустой болтовни неудачников и бездарей, Шаляпин ничего не услышал – не так-то просто было уничтожить Старое и воздвигнуть Новое театральное дело. Ретивые революционеры брали горлом и демагогией. Шаляпину не раз приходилось указывать им место…
Не раз приходилось вступать в полемику с новыми «специалистами»– театрального дела – с комиссарами и особенно комиссаршами, чаще всего с женами именитых вождей большевиков. Могли бы и раздавить, если б не авторитет Горького и его связи с Лениным и другими видными коммунистами, да и Мария Федоровна Андреева занимала видное место в театральной иерархии. По совету Горького и Андреевой Шаляпин стал членом «Трудового товарищества» – руководящего органа создаваемого Театра трагедии. Инициатором возникновения этого театра был старый друг Шаляпина Юрий Михайлович Юрьев, только что покинувший Александрийский театр и ставший свободным актером. И все потому, что повсюду кипела борьба страстей, сталкивались идеи, амбиции, концепции… Хорошо, что в этом кипении разумную позицию занимал только что назначенный народный комиссар просвещения А.В. Луначарский. Всесторонняя эрудиция не раз выручала его в спорах с левыми экстремистами, которые были готовы сбросить с парохода современности не только Пушкина, но и все богатства мировой культуры… Казалось бы, не было такого случая, когда он бы не знал, что сказать по тому или иному вопросу культурного строительства. Не ломать, а усвоить все то, что было ценного в культуре прошлых эпох, – об этом не раз говорил Луначарский, выступая в Мариинском и Большом, Малом и Александрийском театрах. И Горький в разговорах с Шаляпиным не раз подчеркивал необходимость не только политического воспитания, но и воспитания морального, этического. И театр не должен оставаться в стороне от этого длительного воспитательного процесса создания нового человека. Все старое, что способствует росту человечности в человеке, должно быть привлечено театром в ходе этого революционного процесса. И Театр трагедии – замечательное и современное явление, – здесь будет доминировать человек-герой, влюбленный в жизнь, в великие идеи освободительной борьбы, – театр Софокла, Шиллера, Шекспира…
Юрьев и Шаляпин обсуждали репертуар нового театра. И Шаляпин увлекся новыми идеями. Ему давно хотелось сыграть какие-нибудь драматические роли… В торжественном вечере-спектакле, в честь 100-летия со дня рождения И.С. Тургенева, в Александрийском театре Шаляпин исполнил роль Яшки Турка в инсценировке рассказа Тургенева «Певцы», исполнил так, что все были заворожены, по словам очевидцев. Все время его тянуло к драме, но перегруженность оперным репертуаром, гастролями, концертами, обычной суетой повседневной жизни не давала ему такой возможности. И вот прекрасный товарищ подтолкнул его к исполнению заветной мечты. К обоюдному согласию решили поставить «Каина» Байрона, роль Люцифера согласился сыграть Шаляпин, а роль Каина – Юрьев. В шекспировской трагедии «Ричард III» Шаляпин предложил сыграть роль Болинброка, а Юрьев – заглавную роль. Наконец, Шаляпин предложил поставить «Короля Лира», поочередно играя Лира с Юрьевым. Кроме того, наметили поставить «Бориса Годунова» Пушкина и «Сарданапала» Байрона… А сколько еще прекрасных трагедий найдется в мировой классике…
А пока вместе с Юрьевым стали готовить роль короля Филиппа из «Дон Карлоса» Шиллера. «Когда он читал вполголоса, – вспоминал Ю.М. Юрьев, – все было хорошо. Лучшего и желать было нельзя. Так проникновенно, выразительно и с такой ясностью выделялась вся внутренняя линия роли, что я думал: «Ах, как это будет замечательно!..» Но коль скоро он принимался читать ее в полный голос – все рушилось. Его привычка певца давать звук на диафрагме делала его речь неестественной, его голос резонировал в полости рта слишком сгущенно, и в результате получалось совершенно неприемлемое для драмы. Четкости и определенности фразы не получалось – все расплывалось, как на промокательной бумаге… Оказывается, принцип постановки звука для речи во многом расходится с принципом постановки для пения. Но это его не обескуражило. По-видимому, Шаляпин серьезно задумал застраховать себя на случай, если со временем голос ему изменит, чего он так боялся, и если он будет вынужден расстаться с карьерой оперного певца, чтобы в крайнем случае свое большое дарование применить в драме. И для этой цели мы принялись за черную подготовительную работу и стали тренироваться на гекзаметре. Занятия наши шли регулярно и успешно, и он уже был близок к цели…»
Но время было беспокойное, тревожное, приходилось участвовать во многих начинаниях советской власти: то в составе жюри Шаляпин отбирает лучшие произведения на тему «Великая русская революция», то по настоянию Блока и Чуковского принимается за работу над воспоминаниями о Горьком, то участвует в концерте памяти Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Народном доме,
Но выработка документа об организации ассоциации – это лишь полдела. Накопилось много таких вопросов, которые не мог решить и Луначарский; он-то и посоветовал группе театральных деятелей, чувствуя свое бессилие, пойти к Ленину на прием.
И вот Эскузович и Шаляпин зашли к Луначарскому, чтобы под его руководством пойти к назначенному сроку, но Луначарский был занят и попросил подождать. Эскузович покорно согласился, а Шаляпин клокотал, не умея ждать и сидеть в приемных.
– Вот, Иван Васильевич, не могу понять, почему и большевики переняли у царских чиновников все те же манеры: раз чиновник знает, что я в нем нуждаюсь, то обязательно заставит ждать… За последний год я побывал во многих приемных нынешних начальников, встречался чуть ли не со всеми вождями революции – министрами, градоначальниками, начальниками ЧК, командирами Красной Армии, комиссарами и городского и районного масштаба, и вся эта публика заставляла меня ждать, ибо знали, что я пришел с какой-нибудь просьбой… И действительно, я всегда являлся к ним в качестве просителя и ходатая то за себя, то за других. Вот, помните, урезали паек артистам и вообще работникам Мариинского, Большого театров, а может ли голодный и замерзающий от холода артист выходить на сцену и в полную силу играть свою роль… Вот и делегировали меня к военному министру ходатаем. Случай вскоре представился: в Большом театре состоялся какой-то коммунистический праздник, пришли вожди. Троцкий сидел в ложе, которую раньше занимали великие князья, из нее был прямой выход на сцену. И вот я в антракте попросил его принять меня, он благосклонно меня принял. «Вот, – говорю я, – не за себя, конечно, пришел я просить, а за актеров. Трудно им. У них уменьшился паек, а мне сказали, что это от вас зависит прибавить или убавить». Троцкий сурово посмотрел на мою сытую физиономию и четко, буква к букве, ответил: «Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене». Я подумал и сказал: «Печально, но резонно». Вздохнул и сказал: «Извините», – и как-то стушевался… Можете себе представить, Иван Васильевич, что я в те мгновения чувствовал… Я не раз потом замечал за собой, что, как только моя просьба не удается, как-то невольно стушевываюсь, а ведь вы знаете, что я не из пугливых… С королями, великими князьями, императорами разговаривал, бывало, и о чем-то просил, но я не помню случая, чтобы мне отказали в просьбе, а тут – так обидно стало… Вот и сейчас… Придем к Ленину, а он тоже скажет что-нибудь вроде Троцкого…
– Нет, Федор Иванович, многие говорят о Владимире Ильиче только хорошее: чуток ко всякой просьбе, внимателен к каждому человеку, а не только к выдающемуся, – сказал Эскузович, уже год исполнявший обязанности, которые исполнял Теляковский, и познавший некоторые особенности нынешних правителей. – Вот наши питерские дамы чувствуют себя вольготно под покровительством Зиновьева, ведь только потому они ведут себя так нахально и просто требуют передать накопленные годами богатства императорских театров – декорации, костюмы, реквизиты, материалы различных мастерских – провинциальным театрам и самодеятельным кружкам: дескать, надо помочь провинции встать на ноги и работать так же, как Мариинский и Большой, Малый и Александрийский…
– Я слышал, Иван Васильевич, что некоторые уж совсем леваки требуют передать и здания бывших императорских театров для их пролеткультов и прочей дребедени… Вот ведь до чего договорились. И все наши питерские власти… Был я у Зиновьева, нужда заставила пойти к нему…
Шаляпин внимательно посмотрел на дверь, за которой совещался Луначарский, понял, что время есть.
– Повадились ко мне мелкие комиссары… Знают, богатый дом, есть чем поживиться… Материально страдая, как и все, я все-таки кое-как перебивался и жил более или менее, я ведь часто выступал у матросов и солдат, они в знак благодарности за доставленное удовольствие давали мне продуктов… Я не отказывался: вы ж знаете, у меня двое маленьких детей в Питере, пятеро в Москве да у Марии Валентиновны двое детей от первого брака. И всех я считаю своими… Так что соглашаюсь на любой гонорар, лишь хоть что-нибудь принести детям, которым иной раз не хватало даже молока. И вот какие-то бывшие парикмахеры и сапожники, став комиссарами, объявили меня буржуем, а мой дом подлежащим всяческим контрибуциям. То и дело стали навещать меня эти люди. Вначале это меня немного забавляло и смешило. С умеренными дозами таких развлечений я готов был мириться, но эти милые комиссары зачастили в мой дом… Купил я как-то у знакомой балерины пятнадцать бутылок вина, и с приятелем его попробовали. Лег спать. И вот часа в два ночи меня будят: «Опять пришли!» Вошел в гостиную, там молодые солдаты с ружьями и двое штатских. Штатские мне рапортуют, что по ордеру революционного районного комитета они обязаны произвести у меня обыск. Я говорю: «Недавно у меня были, обыскивали». – «Это не наша организация, из соседнего района». – «Ну валяйте обыскивайте. Что делать?» Они опять подымают ковры, трясут портьеры, ощупывают подушки, заглядывают в печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни социалистической, ни революционной. Вот эти тринадцать бутылок вина привлекли их внимание. «Забрать вино», – скомандовал старший, и я похолодел от возмущения. «Давайте лучше вместе разопьем!» – попросил я, но «парикмахеры» устояли. И вино забрали. В игральном столе нашли карты. Не скрою, занимаюсь этим буржуазным делом. Преферансом или бриджем. Забрали. А в ночном столике моем нашли револьвер. Забрали. И тут я взмолился: «Позвольте, товарищи! У меня есть разрешение на ношение этого револьвера. Вот смотрите: бумага с печатью». Но это не смутило моих ночных мучителей: «Бумага, гражданин, из другого района. Для нас она необязательна…» И сколько было таких случаев вторжения в мою квартиру, дома все тряслись от каждого стука…