Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
30 сентября спектаклем «Руслан и Людмила» Мариинский театр открыл свой очередной сезон, потом – «Псковитянка», «Юдифь»… И покатился новый сезон, как обычно… Юденич стоял у ворот Петрограда, не хватало дров, продуктов питания, продолжались обыски и аресты, а Шаляпин со товарищи выходил на подмостки сцены и с триумфальным успехом исполнял свои партии…
Иной раз становилось невмоготу, и он шел к Алексею Максимовичу Горькому, чтобы отвести душу: вполне приличных и безвредных хватали и бросали в тюрьму, а он ничего не мог сделать… Столько обиженных к нему обращались хлопотать за своих ближних…
– Понимаю тебя, Федор, мир сошел с ума, хватают чуть ли не каждого одетого не в рабочую спецовку, – заговорил Горький, как только узнал, что привело Шаляпина к нему. – Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение арестовать всех буржуазных интеллигентов.
– Ты знаешь, недавно мы с Эскузовичем и Луначарским были у Ленина, он произвел на меня впечатление человека необычайного ума. Признаться, он даже ошеломил меня своей способностью понимать с полуслова все вопросы, которые перед ним ставились. Его способность вникать в самые различные проблемы вызвала мое восхищение… Это мозг необыкновенный…
– Не собираюсь с тобой спорить, Федор. Более того, он, конечно, гений, но совершенно оторвался от реальной жизни. Он фанатик, теоретик, он знает, как надо делать по теории, а жизнь то и дело подсказывает, какие изменения необходимо вносить в теорию пролетарской революции. Он же, наоборот, меня упрекает, что я оторвался от жизни, предлагает мне поехать на пароходе по Волге и посмотреть на революционные процессы жизни, дескать, Горький – милый парень, изнервничался и раскис, капризничает немного, но это ведь мелочь. То есть все мои просьбы об освобождении невинно арестованных он воспринимает как каприз интеллигентика-либерала. А то, что Зиновьев и его команда уничтожает цвет, молодость и интеллект России, – это всего лишь впечатления больного воображения. Питер, пишет он мне, – один из наиболее больных пунктов за последнее время, голод тяжелый, военная опасность тоже, вот и истрепались нервы до больного состояния… Я его и в разговорах, и в своих письмах просто предупреждал о гибельном для революции терроре, об уничтожении интеллекта нации, о разрушении и разграблении уникальных имений, в которых были собраны несколькими поколениями культурных людей бесценные книги, письма, документы… Я предлагал послать в эти имения грамотных людей, которые могли бы отобрать наиболее ценные книги, исторические документы и прочие вещи, имеющие национально-культурное значение, и переправить их в наши городские музеи. Я, как председатель Антикварно-оценочной комиссии при Народном комиссариате торговли и промышленности, извещал правительство, что в доме князя Юсупова открыты замаскированные комнаты, наполненные уникальными вещами, а главное, там обнаружены драгоценности, имеющие важнейшее художественно-историческое значение, а их могут сдать в Государственный банк и оценить по весу металла и тем понизить стоимость их в тысячу раз. Писал о коллекции старинной мебели Гиршмана, которую могут расхитить и просто изрубить на топку, так как, я узнал, дом предполагали занять отрядом каких-то матросов. А коллекция – высокой художественной и материальной ценности… Писал также и о том, что призыв студентов Академии художеств совершенно уничтожает академию и художественное образование. Подписали телеграмму вместе со мной Александр Бенуа и Петров-Водкин, просили отменить распоряжение о призыве… Но и на эту телеграмму не обратили внимания, посчитав ее интеллигентской блажью…
– Ну, у тебя хоть есть прямая связь с Лениным, а то ведь ходишь, ходишь в этом Питере… – сказал Шаляпин.
– Приходится действительно прямо к Ленину обращаться и с просьбами, и с жалобами, – здесь, в этом анархическом городе, ни от кого не добьешься толку. А он все-таки кое-что делает по моим письмам. Вот в апреле сего года арестовали Ивана Вольного, моего товарища по литературному цеху. Его политическая лояльность для меня была несомненна. Очень боюсь, писал я в телеграмме Ленину, торопливых действий, просил телеграфировать о беспристрастном расследовании
Горький порылся у себя на столе, достал из папочки одно из многочисленных писем и подал Шаляпину, который жадно стал читать:
– «15 сентября 1919 года. Дорогой Алексей Максимович! Тонкова я принял, и еще до приема и до Вашего письма мы решили в Цека назначить Каменева и Бухарина для проверки ареста буржуазных интеллигентов околокадетского типа и для освобождения кого можно. Ибо для нас ясно, что и тут ошибки были.
Ясно и то, что, в общем, мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна.
Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, на Капри и после) Вашу фразу:
«Мы, художники, невменяемые люди».
Вот именно! Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских или околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров вроде сдачи «Красной Горки»; заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян.
Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы для предупреждения избиении десятков тысяч рабочих и крестьян!
«Художники невменяемые люди».
«Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 г., брошюру «Война – отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 ООО ООО убитых на империалистической войне – дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах «против» войны), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики.
Нет. Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров (вроде «Красной Горки») и гибели десятков тысяч. А мы эти заговоры кадетов, «околокадетов» открыли. И мы знаем, что околокадетские профессора дают сплошь да рядом заговорщикам помощь. Это факт.
Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а…
«Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Десятки тысяч офицеров у нас служат в Красной Армии и побеждают вопреки сотням изменников. Это факт.
Что касается Ваших настроений, то «понимать» я их понимаю (раз Вы заговорили о том, пойму ли я Вас). Не раз и на Капри, и после я Вам говорил: Вы даете окружить себя именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье. Вопль нескольких интеллигентов по поводу «ужасного» ареста на несколько недель Вы слышите и слушаете, а голоса массы, миллионов рабочих и крестьян, коим угрожает Деникин, Колчак, Лианозов, Родзянко, красногорские (и другие кадетские) заговорщики, этого Вы не слышите и не слушаете. Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться не только до того, что-де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в Боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю.
Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю скорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин.
Ибо Вы ведь не пишете! Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, разве не срам?»
Шаляпин замолчал, уставившись в только что прочитанные листки. Сложные и противоречивые мысли его беспокоили.
– Ну что скажешь? – нетерпеливо спросил Горький. – Маша тоже написала ему, он ей ответил в том же духе: преступно не арестовывать кадетскую и околокадетскую публику, она вся способна помогать заговорщикам, ей-ей лучше… Это его любимая поговорка..