Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Понять красных тоже можно, Алексей Максимович, обстоятельства в последние дни довольно резко переменились. Питер в чрезвычайном, осадном положении. Налетели на нас белые, как-то прямо в один миг, и стоят сейчас в Гатчине-Павловске, Красном Селе и Петергофе – вот-вот налетят и на Питер. Сражения идут, кажется, у Пулкова. Что будет – никто ничего не знает, но, во всяком случае, положение очень серьезно – все поставлено на ноги, ты же видишь, и в самом Петрограде нарыты окопы, так как решено дать бой, в крайнем случае, в самом городе…
– Этот преступный план Троцкого и Зиновьева Политбюро ЦК отвергло, город будут защищать до последних сил. А что касается Ленина, то он, кажется, не понимает одного: гражданская война возникла из-за того, что большевики насильно захватили власть, разогнали Учредительное собрание, расстреляли тех рабочих, которые в начале 1918 года вышли на демонстрацию протеста против грубого насилия, выступили против дикого красного террора. Я ненавижу войну как самое жестокое явление, но, когда меня берут за горло, я буду защищаться до последней капли крови… Когда большевики взяли за горло помещиков и капиталистов, кадетскую и околокадетскую интеллигенцию, по выражению Ленина, то они вправе защищать свою честь и достоинство, наконец, жизнь свою и своих детей, свое имущество… В Европе война кончена. Победители начали мирную жизнь, строят новые дома, заводы, фабрики, но, кроме этих мирных устремлений, страны Запада пытаются укротить Россию и потом ограбить ее, как до войны грабили Турцию, Китай, как собираются ограбить Германию, ведь ты знаешь, что победители заставили побежденную Германию принять такие условия мира, которые в десятки раз тяжелей Брестского мира… А у нас до сих пор истребляют друг друга, разрушают вековые плоды своего великолепного труда, превращая в кучи мусора храмы, дворцы, дома, уничтожая города, деревни, библиотеки, бесценные архивы, изгадили, отравили землю, сотни тысяч десятин земли, прекрасно возделанной их предками и ныне надолго засоренной осколками железа и отравленной гнилым мясом безвинно убитых людей… А тут еще тысячи арестованных в Питере лучших людей нации, которые могут быть в один миг уничтожены по мановению пальца Зиновьева… Ох, Федор, если б ты знал, как болит мое сердце за все, что у нас происходит в стране.
– Я тоже пытаюсь кое-кого вызволить, но уж очень обстановка тяжелая, так и рыскают по домам, так и хватают всех подряд, кто хоть мало-мальски похож на интеллигентов… А тут еще и театры закрыли… раз не работаешь, то и не ешь, по-нынешнему. Вот и получается, что сразу образуется брешь в твоем бюджете, весьма отражается на экономической жизни нашего дома. Хотя и имею кое-какие запасы, привезенные мной из Москвы, однако они уже подходят к концу, а хлеб, ты знаешь, у нас продается уже по триста – триста двадцать рублей за фунт… Конечно, я-то не пропаду, сумею выпутаться и из этого тяжелого положения. Гораздо хуже обстоит дело с моим моральным состоянием. Я, кажется, начинаю немного падать духом, к тому же у меня семья в Москве… Меня страшно волнует, что настанет момент, когда я не сумею заработать деньжонок, чтобы прокормить всех моих детей в Питере и в Москве. Ведь на носу холода, а между тем я слышал, что дрова в Москве стоят десять тысяч рублей сажень… А работать негде – в Питере все закрыто, в Москву ехать или куда еще – кто его знает, может быть, окажешься отрезанным белокожими…
– Тебе нельзя здесь более оставаться, Федор. Ты как бельмо на глазу у комиссаров, превосходно одет, любишь вкусно поесть, не дурак и выпить хорошего вина и коньяку.
Шаляпин устало развел руками.
– Правда, правда, тебе пора уезжать на гастроли. Я говорил с Марией Федоровной, она обещала при случае поговорить с властями… Почти пять лет ты никуда не выезжаешь из России…
В Европе сейчас мирная жизнь восстанавливается, скоро потянет их и к опере. Запад разбогател на этой войне, особенно Америка.
– Ты прав, но не будет ли это похоже на бегство? Мой народ страдает, мучается вся Россия, а я поеду искать себе веселой и богатой жизни… Я все время вспоминаю один петербургский обед с друзьями, обед был устроен депутатом Моисеем Сергеевичем Аджемовым, он присяжный поверенный, член ЦК партии кадетов, но дело не в титулах.
– Да я его хорошо знаю, – перебил Горький.
– В числе его друзей, бывших на обеде, были Маклаков и Стахович, наши общие друзья, мы их вроде бы провожали на дипломатическую работу: Маклакова – послом в Париж, а Стаховича – послом в Мадрид. Было весело, как всегда на такого рода пирушках, подтрунивали друг над другом, но, поверь, сквозь веселье, смех и юмор чувствовалась какая-то внутренняя печаль… По наивности моей я еще надеялся, что революция обновит, укрепит и вознесет нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаков, этот выдающийся русский человек, он вздохнул и многозначительно сказал: «Не будет ни одного человека, совершенно ни одного, кто бы избегнул в будущем страданий». А ведь я революцию ждал и желал ее прихода, красную ленточку в петлицу вдевал, кашу-то революционную для «накопления» сил едал, а как пришло время, когда каши-то не стало, а осталась мякина только – бежать?! Что подумают те, кто останется здесь? Нехорошо как-то получается!
– А ты не думай об этом… Ты посмотри, кто нами командует, даже Ленин, лучший из большевиков, не принимает иных точек зрения, только террор, к тому же беспощадный, в особенности против интеллигенции, против мозга нации… Ты посмотри, кто в начальстве ходит… Я любил в социалистах искренность и простоту, а в большевиках, которые сейчас у власти, эти качества начисто отсутствуют… Возьми Троцкого, Зиновьева, Каменева… Куда подевалась их человечность и простота, изверги какие-то… За малейшее несогласие с ними – расстрел, тюрьма, конфискация. А в Красной Армии что творится… Если какая-либо часть отступила, то расстреливают каждого десятого. И это социалисты?
– У меня недавно такой казус вышел с нашей местной властью. Какой-то из моих импресарио предложил мне устроить концерт, я, естественно, согласился, деньги-то нужны, он расклеил афиши, все как полагается. И вот в день концерта узнаю, что мой концерт запрещен. Запретил какой-то Москвин. Почему? Оказывается, есть такой петербургский губернатор, чуть ли не заместитель Зиновьева. Дали мне телефон, звоню.
Шаляпин встал, изогнулся просительно, сделал скорбную мину:
«Как это товарищ, – а сам думаю, можно ли говорить «товарищ», не обидится, приняв за издевательство? – слышал я, что вы концерт мой запретили».
Горький, довольный и улыбающийся, откинулся на кресло в ожидании талантливо разыгранной сценки.
Так оно и получилось…
«Да-с, запретил, запретил-с, сударь!» – слышу я резкий, злой крик. «Почему же?» – упавшим голосом спрашиваю. «А потому, чтобы вы не воображали много о себе. Вы думаете, что вы Шаляпин, так вам все позволено?» Голос губернатора звенел так издевательски громко, что мои семейные все слышали, и, по мере того как я начинал бледнеть от возмущения, мои бедные дети и жена стали дрожать от страха. Повисли на мне и шепотом умоляли не отвечать ему резко. И то, я сам понимал, что отвечать в том духе, в каком надо бы, – не надо. И мне пришлось закончить беседу просьбой: «Уж не взыщите на этот раз, товарищ Москвин. Не поставьте мне моей ошибки в фальшь и разрешите концерт». – «Пришлите кого-нибудь – посмотрим», – смилостивился наконец губернатор.
Шаляпин широко улыбался и удивленно смотрел на Горького: Алексей Максимович плакал, закрыв лицо руками.
– Не про тебя я, – жалко улыбаясь и вытирая платком лицо, сказал Горький, – вспомнил я, как ездил к Ленину хлопотать за великих князей Николая Михайловича, историка, и Павла Александровича, сидевших в тюрьме с опасностью для жизни. Я убедил Ленина освободить князей, имеющих такую культурную ценность для России. Ленин выдал мне письменное распоряжение о немедленном их освобождении. Я, радостный, возвращаюсь в Петербург с этой бумагой, а на вокзале из газет узнаю об их расстреле. Оказалось, что петербургские чекисты узнали об этой милости и ночью спешно их расстреляли. Я просто заболел от охватившего меня ужаса. И до сих пор испытываю страх и за свою судьбу, и за судьбу многих близких мне людей. И за твою, Федор, тоже… Ох, как ты горяч… Много ли унижений ты можешь выдержать, стерпеть их низость…
– Конечно, ты прав, Алексей, терпение на исходе, моя Мария все время мне твердит, что надо бежать… Но как? Это не так легко. Блокада, а в такое время не проберешься через границы. Как только вспомню про эту блокаду, так тут же меня охватывает отчаяние. И не только отчаяние, но и страх. А ведь я не политик, чужд всякой конспиративности, никаких грехов за собой не чувствую против новой власти, чувствую лишь отвращение к укладу жизни, который установился за последние два года. Вроде бы у меня нет никаких оснований бояться и каких-либо репрессий. А тем не менее я испытываю постоянно неодолимый страх, то за себя, то за Машу, которую могут совершенно спокойно отправить грузить дрова или рыть окопы, за детей, которые могут замерзнуть без дров и остаться без хлеба и самого необходимого, просто страх из-за того, что отсутствует та сердечность и те простые человеческие чувства и бытовые отношения, к которым я уже привык за свою жизнь. Что-то произошло с русским человеком, его словно бы подменили, вложив в него чужую душу, чужой характер. Я начал замечать полное отсутствие сердца. Ты замечаешь, что жизнь становится все официальное, суше, бездушнее. Даже в собственном доме замечаешь похожие перемены, уже не дом, а какой-то департамент, где все стали какие-то полуиспуганные…