Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Естественно, Татьяна и ее семья тоже нуждались в его помощи.
Так что работал Федор Иванович Шаляпин до тех пор, пока ощущал в себе силы, пока мог покорять людей своим волшебным искусством. Г. Гуляницкая вспоминает последний выход Шаляпина в роли Бориса Годунова 4 мая 1937 года. «И снова овации, цветы, речи…» Ф. Сливицкая вспоминает последнее публичное выступление Ф. Шаляпина в июне 1937 года. На этом концерте в зале «Плейель» присутствовал и Бунин. Позднее он вспоминал: «В июне тридцать седьмого года я слушал его в последний раз в Париже. Он давал концерт, пел то один, то с хором Афонского. Думаю, что уже тогда он был тяжело болен. Волновался необыкновенно. Он, конечно, всегда волновался, при всех своих выступлениях, – это дело обычное: я видел, как вся тряслась и крестилась перед выходом на сцену Ермолова, видел за кулисами после сыгранной роли Ленского и даже самого Росси, – войдя в свою уборную, они падали запросто. То же самое в некоторой мере бывало, вероятно, и с Шаляпиным, только прежде публика этого никогда не видела. Но на этом последнем концерте она видела, и Шаляпина спасал только талант его жестов, интонаций. Из-за кулис он прислал мне записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял, бледный, в поту, держа папиросу в дрожащей руке, тотчас спросил (чего прежде, конечно, не сделал бы):
– Ну что, как пел?
– Конечно, превосходно, – ответил я. И пошутил: – Так хорошо, что я все время подпевал тебе и очень возмущал этим публику.
– Спасибо, милый, пожалуйста, подпевай, – ответил он со смутной улыбкой. – Мне, знаешь, очень нездоровится, на днях уезжаю отдыхать в горы, в Австрию. Горы – это, брат, первое дело. А ты на лето куда?
– Только не в горы. Я и так все в горах: то Монмартр, то Монпарнас.
Он опять улыбнулся, но очень рассеянно…»
Шаляпин остался очень доволен этим концертом 18 июня 1937 года в Париже. Ирине он сообщает: «18 июня у меня в Париже был великолепный концерт».
Он полон надежд поправиться, все лето отдыхает и лечится в разных санаториях. Но легче не становится, хотя все еще надеется поправиться и «пропеть еще 38-е и 39-е годы». «А там уж переберусь в деревню, – пишет он Ирине 30 ноября 1937 года, – на «жалкий» старческий покой, конечно, я мог бы давать уроки или читать лекции, но… я так разочаровался настоящим театра, его уже так давно не существует, что при всех обстоятельствах буду счастлив забыть о его существовании, а также забыть и самого себя. Уехав в деревню, буду называться Прозоровым (по маме), а Шаляпина не надо. Был да сплыл».
В конце февраля 1938 года врачи определили, что Шаляпин болен лейкемией, злокачественным заболеванием крови. Два переливания крови не помогли, от третьего отказались… 10 апреля его навестила чешская певица Э. Брожова, он шутил: «Знаете, у человека, кровь которого мне собирались перелить на третий раз, фамилия Шьен (по-французски – пес). Этак я мог бы начать в опере не петь, а лаять…»
Навестивший в эти дни Рахманинов пообещал написать книгу, «темой которой будет Шаляпин». Бунин вспоминал: «В последний раз я видел его месяца за полтора до его кончины – навестил его, больного, вместе с М.А. Алдановым. Болен он был уже тяжело, но сил, жизненного и актерского блеска было в нем еще много. Он сидел в кресле в углу столовой, возле горевшей под желтым абажуром лампы, в широком черном шелковом халате, в красных туфлях, с высоко поднятым надо лбом коком, огромный и великолепный, как стареющий лев. Такого породистого величия я в нем прежде никогда не видал. Какая была в нем кровь? Та особая севернорусская, что была в Ломоносове, в братьях Васнецовых? В молодости он был крайне простонароден с виду, но с годами все менялся и менялся».
Последние дни Федору Ивановичу впрыскивали морфий. 12 апреля 1938 года в 17 часов 15 минут Федор Иванович скончался.
Сотни, тысячи парижан, русских, французов, иностранцев, оказавшихся в Париже, прощались в эти дни с великим русским актером и певцом. 18 апреля похороны состоялись на кладбище Батиньоль.
Прах великого артиста потревожили в 1984 году, перезахоронив его 29 октября на Новодевичьем кладбище в Москве.
В заключение совсем коротко расскажу еще о некоторых эпизодах в жизни Федора Ивановича Шаляпина, которые больно ударили по его самолюбию, на какое-то время лишили его покоя, заставили усомниться в том, что было для него свято и устойчиво. А дело было в том, что во время большой гастрольной поездки по городам США, Канады, Мексики, Кубы с оперной труппой «Шаляпин Юниверсал артист», которая началась после гастрольной поездки по Австралии, Новой Зеландии, Гонолулу, вместе с ним была Мария Валентиновна с детьми. До сих пор Шаляпин и Мария Валентиновна не оформили своих брачных отношений, а посему подверглись в Америке унизительному шантажу со стороны своих недругов. 23 апреля 1927 года Шаляпин писал Ирине: «…и конечно, шантаж был основан на моих незаконных сожительствах с Марией Валентиновной, словом, хотели было сделать то же самое, что и с Горьким, но за деньги я пока избежал этого. История стоила мне около 10 ООО долларов. Я как-то просил мать сделать со мной развод – она отказалась. Теперь я думаю, что придет день, когда из-за этого я лишусь работы и, может быть, и денег, и уж не в состоянии буду поддерживать всех вас, потому что в Европе заработать столько НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО! Я еще раз поговорю с ней или теперь, или потом. Думается, что она не захочет быть врагом всем нам вместе…»
«Врагом» Иола Игнатьевна не захотела быть, дала развод, и Шаляпин мог оформить брачные отношения с Марией Валентиновной Петцольд.
И еще… Однажды обступили Шаляпина оборванные детишки, а у него в карманах не оказалось мелочи. И он обратился к священнику Георгию Спасскому с просьбой распределить 5000 франков между бедными русскими детьми, по неволе оказавшимися в Париже. Отец Георгий Спасский через газету «Возрождение» поблагодарил Шаляпина за благотворительный взнос в пользу бедствующих детишек. И что тут началось! Особенно буйствовал Владимир Маяковский, заявив в одном из интервью: «Я не был в опере что-то около 15 лет. А Шаляпину написал стишок такого содержания: «Вернись теперь такой артист назад на русские рублики – я первый крикну: обратно катись, народный артист Республики». А в стихотворении «Господин народный артист», опубликованном 2 июня 1927 года в «Комсомольской правде», прямо говорилось: «А тех, кто под ноги атакующим бросится, с дороги уберет рабочий пинок. С барина с белого сорвите, наркомпросцы, народного артиста красный венок!» Маяковского поддержал придворный поэт Демьян Бедный. Значит, такая была установка партийной элиты. А журналисты только выполнили заказ, подняв настоящую шумиху вокруг этих 5000 франков. Всероссийский союз работников искусств принял резолюцию о лишении Шаляпина звания народного артиста якобы за то, что он пожертвовал средства на усиление монархической эмигрантской организации. Это была явная ложь и провокация. 2 июля в «Правде» Михаил Кольцов писал: «…Ему, десятипудовой хрипнущей птичке, показалось тошно на русской равнине.
Не то чтобы голодно птичке жилось. Клевала она порядочно. Мы были свидетелями, как целые военные дивизии, большие заводы отрывали от жалких своих пайков возы и грузовики с мукой, крупой и мануфактурой и платили ими птичке за радость послушать ее».
24 августа 1927 года Совнарком РСФСР принял решение о лишении Шаляпина звания народного артиста республики.
«Эта история не просто удивила меня, а и поразила», – писал Шаляпин Ирине Федоровне.
После этой клеветнической кампании у Шаляпина возникло желание рассказать о своей жизни и деятельности в годы революции и гражданской войны, рассказать о своем творческом опыте актера и певца, рассказать о своих встречах с замечательными людьми, оставившими неизгладимый след в Искусстве России и мира. Над книгой «Маска и душа» работал «три месяца по три часа в день, – сообщает Шаляпин Ирине Федоровне 6 марта 1932 года и добавляет: – Книжка выходит как будто небезынтересная». В России эта книга была впервые переиздана в 1989 году «Московским рабочим» с предисловием Максима Иванова.
Горький резко отозвался об этой книге. «Эх, Шаляпин, скверно Вы кончили», – выносит свой приговор Горький, несправедливый, тенденциозный.
И самое последнее… Порой Шаляпин мечтал о создании своего театра, своей школы. Но чаще всего эти мечтания так и оставались несбыточными: уж очень низок был уровень театральной культуры в Европе и Америке, в Австралии, Японии, Китае…
25 декабря 1934 года Шаляпин пишет Ирине: «Я сейчас в Неаполе. Здесь в первый раз (увы!) ставят «Князя Игоря» достаточно грандиозно (театр S. Carlo), но, увы, конечно, как везде в Италии, халтурно – я, как мог, в короткий срок научил всех действовать (актеры так себе). Итальянское «бельканто» мешает им быть хотя бы даже посредственными актерами, все горланят «в маску» и поют, конечно, одинаковым голосом – ненавижу и люблю, – работают, откинув ногу назад и разводя по очереди то одной, то другой руками в воздухе. Отвратительно. Устал я от этого глубокого идиотизма. Единственное утешение – оркестр – сто человек прекрасных музыкантов. Дирижер, некий молодой человек Капуана (по фамилии), дирижирует как бы недурно, но, конечно, как и все, не держит ритма. Это тоже мучительно! Думаем, однако, иметь успех…»
9 июля 1935 года Федор Иванович писал Ирине Федоровне: «Что-то начал падать духом. Кругом мало утешительного. Работа однообразная и раздражающая. Театры отвратительные: и поют, и играют, как на черных похоронах. Бездарь кругом сокрушительная! Всякий спектакль – каторжная работа».
Какие уж тут мечты о своем театре… Шаляпин и в России возвышался как Эверест, а в Европе и особенно в Америке только начинали понимать особенности его Гения. 12 июля 1931 года он признается Ирине Федоровне: «Жизнь моя идет просто, без всяких особенностей, если не считать мои артистические успехи, которые я сделал за эти последние десять – двенадцать лет. Теперь я ясно вижу, что кроме талантов артист должен многое и многое замечать в искусстве и уметь нужное оставить в сердце и уме, а ненужное отбросить – скажу прямо – с презрением. Уметь!!! Вот главное! Меня очень радует мой новый хан Кончак – в «Игоре». По поводу, в сущности, этой маленькой роли в Лондоне возникла целая литература. Критика начала наконец понимать сущность моего актерского достижения, но тонкости исполнения основательно еще не усвоила. Да, я думаю, это очень трудно. Они не могут усвоить точно, в чем сила моего исполнения. Оно, конечно, где же это им узнать. Они толкуют об игре, о пении, но, не будучи специалистами, не знают, что значит «отношения» красок, то есть тонких «вздохов» от света к тени и наоборот. Идя к концу моей карьеры, я начинаю думать (прости, это нескромно, и оставь между нами), что в моем искусстве я «Рембрандт». Никто и ничто кругом меня не понимает, но многие начинают чувствовать, что тут есть что-то такое, что непохоже ни на прошлое театра (в опере, конечно), ни на настоящее, а многие думают, что и в будущем это вопрос долгих десятков, а может быть, и сотен лет.
Вот эта нескромность моя и наполняет мою жизнь. Жаль только, что передать молодым мои заветы я, кажется, не в состоянии, – потому что моя школа, это моя кровь и плоть – учитель мой, это моя, моя индивидуальная конструкция – во всем.
Ну, вот видишь, как расхвастался! Смешной и странный твой отец».
Вот почему Шаляпин не создал свой театр, но уроки он задал всему театральному миру действительно на столетия.
Использованная литература