Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– В Нью-Йорке спою двенадцать – пятнадцать вечеров и в конце декабря отправляюсь назад в Россию, – ответил Шаляпин.
– А в России?
– В России пробуду до первых дней апреля и снова отправляюсь за границу, на этот раз определенно только в Южную Америку, то есть в Буэнос-Айрес и Монтевидео, там буду петь двадцать четыре спектакля и в сентябре возвращусь в Европу… Что там будет дальше, уж не знаю… Трудно забегать так далеко вперед в наше время. Пока меня волнуют сегодняшние проблемы, вы даже не можете представить, какие мелочи могут меня волновать… Своим детишкам в Москву и Питер я послал из Лондона через одного моего знакомого теплые вещи, дошли ли они до ребят, а то скоро в России зима, а им нечего надеть… Так обносились за годы революции… Трудно было что-нибудь подобрать им, ведь ничего не производилось, все фабрики и заводы стояли… А вот про то, как я приобрел себе шубу, я могу вам, господа, рассказать для того, чтобы вы представили себе наше житье-бытье в Советской
Шаляпин взял под руки своих новых друзей, отвел их к борту парохода и, повернувшись спиной к морю, начал свой рассказ:
– Примерно год тому назад я работал над постановкой оперы «Вражья сила», как раз тогда, господин Уэллс, когда вы были в России; во время постановки спектакля я подружился с замечательным художником Борисом Кустодиевым, лет на пять меня моложе, но уже прикован был к креслу: по неизвестной мне причине у него отнялись ноги. Но талант огромный, какую яркую Россию показал он в своих картинах! Его балаганы, купцы Сусловы, его купчихи, его сдобные красавицы, его ухари и молодцы… Какая-то у него звенящая бубенцами Россия, а какую сочную Масленицу написал в опере, просто чудо… Словом, настоящий русский художник, влюбленный в свое Отечество… И просто поразительно, что все эти картины создал физически беспомощный мученик… Право, обратите на него внимание, возможно, вам попадутся его картины… Я пришел к нему поговорить о спектакле, о костюмах, о декорациях. Он быстро согласился со всеми моими предложениями, а сам все смотрит на меня… А я был в роскошной шубе, в меховой шапке, а потом, когда стал раздеваться, он упросил меня погодить, а сам, повторяю, все смотрит на меня, внимательно, зорко, пристально так разглядывает, а потом неожиданно предложил сделать мой портрет в этой шубе на фоне московских или питерских гулеваний. «Ну-ка, попозируйте мне в этой шубе. Шуба больно у вас богатая, приятно ее написать…» А сам улыбается, весело так посматривает на меня. А я засмущался. «Ловко ли? – говорю я ему. – Шуба-то, возможно, краденая». – «Как краденая? Шутите, Федор Иванович». – «Да так, – говорю, – недели три назад получил ее за концерт от одного государственного учреждения. А вы ведь знаете наш лозунг «Грабь награбленное». – «Да как же это случилось?» – «Пришли, предложили спеть концерт в Мариинском театре, для одного, повторяю, высокого государственного учреждения, вместо платежа, деньгами али мукой, как это было принято в то время, мне вдруг предложили пойти в магазин и выбрать себе что-нибудь… Я хотел что-нибудь для детей присмотреть, уж так выросли и обносились, но меня привели туда, где были только шубы… Ну что делать? У меня хотя и была моя татарка кенгуровая и шубы мне, пожалуй, и не нужно было брать, но я заинтересовался и начал рассматривать эти шубы… Экий я мерзавец, буржуй, польстился вот на эту, самую лучшую…» – «Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер, и певец, а шубу свистнул». – Веселый человек, этот Борис Кустодиев… Посмеялись, а вскоре он написал портрет мой в этой роскошной шубе… Купил я у него этот портрет, надо было помочь талантливому художнику, заказов-то не густо, а продукты в то время, да и сейчас, очень дорого стоили… Сколько ни заработаешь, а все равно не хватало…
– А как поживает наш общий друг – Алексей Максимович Горький? У нас завязалась было переписка после моего отъезда из России, я посылал ему книги для его «Всемирной литературы»; он прислал мне письмо, из которого можно было узнать, что он жив-здоров, живет, как всегда, в тревогах и волнениях, приобрел цингу, от которой успешно лечится… Меня насторожила фраза: «…почти все время провожу в Москве», это значит, бывает в Кремле…
– Действительно, в последние месяцы он стал часто бывать в Кремле, часто встречается с Лениным и другими большевиками. Горький круто изменился: они с Лениным по-прежнему друзья, Ленин перетащил его в свой лагерь. Да и Горького понять можно: чтобы спасти сотни людей, ученых, писателей, артистов, художников, ему постоянно приходится обращаться к Ленину, и Ленин многих обеспечил академическими пайками, что-то больше двух тысяч специальных пайков выдается особо одаренным людям, чтобы они не уезжали за границу, а работали для новой России.
– Теперь я понимаю, а то я все время недоумевал: что же произошло с Горьким? По нашим газетам прошло его интервью, в котором он открыто признавал, что разделяет теорию Ленина и твердо верит в международную социалистическую революцию. Только тогда, уверяет он, европейская цивилизация выберется из своего тупика… Высоко отзывается и о Ленине: Ленин является крупнейшей интернациональной фигурой. Он создал эпоху в русской истории… По каким-то газетам прошла информация, что Горький уехал за границу, в Гельсингфорс, а потом – в Берлин…
– Нет, это уже без меня. Я знаю только, что у него открылся туберкулезный процесс, началось кровохарканье, крайне переутомился… Ленин и Политбюро партии постановило в приказном порядке выпроводить его за границу на лечение, а если будет чувствовать себя здоровым,
– А Блок умер от истощения, – жестко сказал Уэллс.
– Знаю, трагическая история… Мне рассказывали… В последнее время редко вставал с постели, сердечные припадки, ничего не мог делать, все болело, трудно было дышать, принимал водевильное, как он сам шутил, количество лекарств… Горький писал Луначарскому о тяжелом состоянии Блока, о цинге, об опасениях возникновения серьезной психической болезни, об участившихся припадках астмы, просил помочь в спешном порядке выехать Блоку в санаторий в Финляндию… Пока крутились колеса нашего бюрократического поезда, оказалось, что Блок умер от истощения… Рассказывали, что он за два месяца до смерти писал матери: «Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий, русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого…» Эти фразы широко распространились по Петербургу, с горечью передавали их из уст в уста. А ведь он на семь лет моложе меня…
Долго еще продолжался разговор: столько нужно было сказать друг другу. Говорили и о музыке, о театре, снова возвращались к политическим вопросам… Рихард Штраус и Герберт Уэллс обещали сделать все от них зависящее, чтобы уговорить американскую публику оказать помощь голодающим России.
– А вы, господа, не играете в преферанс? – неожиданно спросил Шаляпин, услышав, как прозвучал колокол, зовущий на ужин в кают-компанию. Собеседники дружно отрицательно закачали головами…
Шаляпин подхватил своих новых друзей под руки и двинулся в свою каюту: пора переодеваться к ужину…
На следующий день Шаляпин писал Ирине: «…Девчура моя милая. Я хотя и пишу тебе письмо сегодня, 20-го, однако послать только смогу 27 —28-го, то есть в день, когда приедем в Нью-Йорк. Сейчас пишу на пароходе – вчера мы оставили берега Европы. Море великолепно – тихо. Почти что не качает. Погода хотя и пасмурная, но теплая, и вообще хорошо. Вот как бы ты была здесь со мной, поправилась бы! Кушают на пароходе, кажется, раз по пяти в день, и превосходно. Тут тебе и устрицы, и лангусты, и омары, и мясо, и ветчина, а главное, сколько хочешь хлеба белого и фруктов. Со мной на пароходе едет мистер Уэллс (писатель, который был у меня в Питере в гостях нынче зимой). Потом едет известный композитор – Рихард Штраус. Так что мы тут посиживаем в баре и выпиваем виски с содой, – когда перед тобой стоит бокал с виски, то conversations идет как-то складнее и веселее. Это все милые и очень интеллигентные люди – с ними очень приятно быть… Мамулю обними покрепче, беднягу!..»
«…вот уже четвертый день пароход в движении, кругом вода и больше ничего, – но море на счастье – спокойно, как озеро, – писал Шаляпин в Москву. – И путешествие агреабильно (приятно) весьма.
Жаль, что вас здесь нет со мной. Вы были бы очень счастливы провести несколько дней в такой обстановке – я знаю.
Детвора!
Вы, наверное, получили вырезки из английских газет о моих концертах. Они прошли все великолепно, и я имел успех, который смело можно назвать триумфом. Теперь волнуюсь за Америку… Милые детишки! Описать вам все, что мне тут приходится переживать, – трудно, а из Лондона я никому не написал ни слова, потому что некогда было не только писать, но даже вздохнуть.
Столько оказалось разных дел и занятий, – я напел также новые пластинки в граммофон и думаю их привезти с собой в Россию… Деньги мама тоже получит из Питера, пусть не беспокоится. Обнимите ее крепко. Люблю вас всех очень. Целую мамулю».
Гастроли в Нью-Йорке начались неудачно. Четыре недели болел Шаляпин, три раза откладывали концерт. На четвертый раз Шаляпин вышел еще не совсем здоровый и спел всего лишь шесть номеров: больше петь не было сил. Приехал в Чикаго тоже больной, и концерт пришлось просто отменить. И лишь 9 декабря 1921 года начались гастроли: в «Метрополитен-опера» он пел Бориса Годунова… Потом – Монреаль, Бостон, Чикаго, три концерта в Нью-Йорке, снова Чикаго, Кливленд, Нью-Йорк, Филадельфия…
29 ноября Шаляпин получил каблограмму из России, из которой следовало, что «как Центрокрест, так и товарищ Луначарский, просят Вас выступить на концерте в пользу голодающих. Для этой цели получилось согласие на продление Вашего пребывания в Америке на две недели…».
Но в таких концертах Америка отказала Шаляпину, мотивируя тем, что средства для голодающих Поволжья собирает АРА – Американская организация помощи голодающим под руководством Гувера.
В Россию вернулся в марте 1922 года и сразу поехал в Москву. С огромным багажом он проехал через столько таможен, что не хотел сначала останавливаться в Петрограде… «Привезу вам сапожек, чулков – может, и рубашек со штанишками, – да трудно – не знаю мерки. Красок и холста, карандашей и других принадлежностей для рисования. А также и разных инструментов – до лобзиков включительно… Багаж мой будет велик. Впрочем, я попрошу ВЧК, чтобы они позволили мне ввезти все это. Тем более что это же для семьи, а не для каких-нибудь пакостных спекулятивных целей». Словом, «разных разностей» Федор Иванович привез из поездки своим любимым детишкам и Иоле Игнатьевне. А дней через пять отбыл в Петроград, где 31 марта в Петроградском артистическом клубе состоялся вечер, посвященный возвращению Шаляпина из-за границы.