Жизнь Шарлотты Бронте

Гаскелл Элизабет

Супруги Эже узнали лишь из романа «Городок», что в начале работы Шарлотты в качестве учительницы английского языка поведение учениц было в высшей степени дерзким. Однако в то время, когда это происходило, руководители школы понятия об этом не имели, поскольку мисс Бронте отклонила их предложение присутствовать на уроках и никогда ни на что не жаловалась. Ей, вероятно, было горько думать о том, что эти веселые, здоровые и недалекие ученицы оказались так малочувствительны ко всем усилиям, которые она предпринимала ради них. Но в то же время, если верить их собственным свидетельствам, терпение, твердость и решительность мисс Бронте в конечном счете были оценены по заслугам. Несомненно также и то, что для мисс Бронте, с ее слабым здоровьем и склонностью к депрессии, частые столкновения с ученицами были весьма тяжелы и болезненны.

Вот что она пишет своей подруге Э.:

Апрель 1843 года

Есть ли надежда на твой приезд в Брюссель? Весь февраль и большую часть марта тут стояли такие холодные погоды, что я не сожалела о твоем отсутствии. Если бы мне пришлось видеть, как ты дрожишь, как дрожала я сама, если бы я видела, что твои руки и ноги так же краснеют и опухают, как это было со мной, то мне стало бы вдвойне неловко. Я способна справляться с такими неприятностями, они не раздражают меня, а только вызывают оцепенение и заставляют молчать, но, если бы ты провела зиму в Бельгии, ты заболела бы. Сейчас, однако, наступает более мягкая пора, и мне хотелось бы видеть тебя здесь. Я никогда не настаивала на твоем приезде и никогда не буду этого делать, даже в мягкой форме. Есть лишения и унижения, которым приходится покоряться, есть монотонность и однообразие жизни, а пуще всего – постоянное чувство одиночества среди множества людей. Протестантка, иностранка будет чувствовать себя здесь одинокой – не важно, учительница она или ученица. Не подумай, что я жалуюсь на судьбу, однако я признаю, что в моем теперешнем положении есть некоторые неудобства, а какое положение в этом мире их лишено? И все же, когда я сравниваю себя нынешнюю с тем, какой я была раньше, сравниваю

работу здесь с местом у миссис ***, например, я чувствую благодарность судьбе. В твоем последнем письме было одно замечание, на которое я на секунду разозлилась. Сначала я решила, что отвечать на него глупо и пусть оно забудется. Но впоследствии я решила ответить – раз и навсегда. «Некоторые здесь, – было там написано, – полагают, что будущий 'epouse¹⁷⁵ мадмуазель Бронте проживает на континенте». Эти некоторые знают больше, чем я. Им не верится, что я переплыла море просто для того, чтобы занять место учительницы у мадам Эже. У меня должен быть куда более сильный импульс, чем уважение к хозяину и хозяйке, благодарность за их доброту и т. д., чтобы отказаться от жалованья в пятьдесят фунтов в Англии и принять место в шестнадцать фунтов в Бельгии. Следовательно, я таю надежду как-то и где-то заманить себе супруга. Если бы эти мои доброжелатели знали, какую абсолютно уединенную жизнь я веду, не перекидываясь словечком ни с кем, кроме мсье Эже, и даже с ним очень редко, то они, вероятно, оставили бы свои предположения о том, что какие-то химерические и беспочвенные надежды руководили моими поступками. Надеюсь, я сказала достаточно, чтобы очистить себя от столь глупых подозрений. Разумеется, в замужестве нет ничего дурного и желание выйти замуж – вовсе не преступление, однако очень глупо со стороны некоторых женщин (и я с презрением отворачиваюсь от них) – женщин, не обладающих ни красотой, ни богатством, – превращать брак в главный объект своих надежд и желаний, в главную цель всех своих поступков. Они не в состоянии убедить себя в собственной непривлекательности и в том, что лучше бы им успокоиться и подумать о чем-либо другом, кроме брака.

Далее я привожу фрагмент одного из очень немногих сохранившихся писем Шарлотты к Эмили.

29 мая 1843 года

Я провожу тут день за днем на манер Робинзона Крузо, в полном одиночестве, хотя ничего страшного в этом нет. Во всех других отношениях мне не на что пожаловаться, да и это обстоятельство – не повод для жалобы. Надеюсь, у тебя все в порядке. Гуляй почаще по пустошам. Поцелуй Тэбби. Надеюсь, она чувствует себя хорошо.

Примерно в это время она писала отцу:

2 июня 1843 года

Я была очень рада получить весточку из дома. Не имея никаких известий, я уже начала было беспокоиться: вдруг у вас что-то не так? Ты не пишешь ничего о своем здоровье, но я надеюсь, что оно в порядке и у тебя, и у Эмили. Боюсь, ей приходится выполнять очень много работы по дому теперь, когда Ханна [7] ушла от нас. Я ужасно рада слышать, что Тэбби все еще остается у нас в доме. [8] С вашей стороны это проявление истинного милосердия, которое обязательно будет вознаграждено, ведь она так преданна и всегда старается как можно лучше услужить тебе. А кроме того, она составляет компанию для Эмили, которой без Тэбби будет совсем одиноко.

7

Служанка, помогавшая Тэбби.

8

Ей было уже далеко за семьдесят.

Выше я приводила devoir, выполненный Шарлоттой после четырех месяцев обучения у мсье Эже. Теперь можно дать здесь еще одно сочинение, написанное почти год спустя; за это время, как мне кажется, мисс Бронте сделала очень большие успехи.

31 Mai, 1843

SUR LA MORT DE NAPOL'EON

Napol'eon naquit en Corse at mourut `a St. H'el`ene. Entre ces deux ^iles rien qu’un vaste et br^ulant d'esert et l’oc'ean immense. Il naquit fils d’un simple gentilhomme, et mourut empereur, mais sans couronne et dans les fers. Entre son berceau et sa tombe qu’y a-t-il? La carri`ere d’un soldat parvenu, des champs de bataille, une mer de sang, un tr^one, puis du sang encore, et des fers. Sa vie, c’est l’arc en ciel; les deux points extr^emes touchent la terre; la comble lumineuse mesure les cieux. Sur Napol'eon au berceau une m`ere brillait; dans la maison paternelle il avait des fr`eres et des soeurs; plus tard dans son palais il eut une femme qui l’aimait. Mais sur son lit de mort Napol'eon est seul; plus de m`ere, ni de fr`ere, ni de soeur, ni de femme, ni d’enfant! D’autres ont dit et rediront ses exploits, moi, je m’arr^ete `a contempler l’abandonnement de sa derni`ere heure!

Il est l`a, exil'e et captif, encha^in'e sur un 'ecueil. Nouveau Prometh'ee il subit le ch^atiment de son orgueil! Prometh'ee avait voulu ^etre Dieu et Cr'eeateur; il d'eroba le feu du Ciel pour animer le corps qu’il avait form'e. Et lui, Buonaparte, il a voulu cr'eer, non pas un homme, mais un empire, et pour donner une existence, une ^ame, `a son oeuvre gigantesque, il n’a pas h'esit'e `a arracher la vie `a des nations enti`eres. Jupiter indign'e de l’impi'et'e de Prometh'ee le riva vivant `a la cime du Caucase. Ainsi, pour punir l’ambition rapace de Buonaparte, la Providence l’a encha^in'e jusqu’`a ce que mort s’en suivit, sur un roc isol'e de l’Atlantique. Peut^etre l`a aussi a-t-il senti lui fouillant le flanc cet insatiable vautours dont parle la fable, peut-^etre a-t-il souffert aussi cette soif du coeur, cette faim de l’^ame, qui torturent l’exil'e, loin de sa famille, et de sa patrie. Mais parler ainsi n’est-ce pas attribuer gratuitement `a Napol'eon une humaine faiblesse qu’il n’'eprouva jamais? Quand donc s’est-il laiss'e encha^iner par un lien d’affection? Sans doute d’autres conqu'erants ont h'esit'e dans leur carri`ere de gloire, arr^et'es par un obstacle d’amour ou d’amiti'e, retenus par la main d’une femme, rappel'es par la voix d’un ami – lui, jamais! Il n’eut pas besoin comme Ulysse, de se lier au m^at du navire, ni de se boucher les oreilles avec de la cire; il ne redoutait pas le chant des Sir`enes – il le d'edaignait; il se fit marbre et fer pour ex'ecuter ses grands projets. Napol'eon ne se regardait pas comme un homme, mais comme l’incarnation d’un peuple. Il n’aimait pas; il ne consid'erait ses amis et ses proches que comme des instruments auxquels il tint, tant qu’ils furent utiles, et qu’il jeta de c^ot'e quand ils cess`erent de l’^etre. Qu’on ne se permette donc pas d’approcher du S'epulchre du Corse, avec sentiments de piti'e, ou de souiller de larmes la pierre que couvre ses restes, son ^ame r'epudierait tout cela. On a dit, je le sais, qu’elle fut cruelle la main qui le s'epara de sa femme, et de son enfant. Non, c’'etait une main qui, comme la sienne, ne tremblait ni de passion ni de crainte, c’'etait la main d’un homme froid, convaincu, qui avait su deviner Buonaparte; et voici ce que disait cet homme que la d'efaite n’a pu humilier, ni la victoire enorgueillir. ’Marie-Louise n’est pas la femme de Napol'eon; c’est la France que Napol'eon a 'epous'ee; c’est la France qu’il aime, leur union enfante la perte de l’Europe; voil`a la divorce que je veux; voil`a l’union qu’il faut briser.’

La voix des timides et des traitres protesta contre cette senten– ce. ’ C’est abuser du droits de la victoire! C’est fouler aux pieds le vaincu! Que l’Angleterre se montre cl'emente, qu’elle ouvre ses bras pour recevoir comme h^ote son ennemi d'esarm'e.’ L’Angleterre aurait peut-^etre 'ecout'e ce conseil, car partout et toujours il y a des ^ames faibles et timor'ees bient^ot s'eduites par la flatterie ou effray'ees par le reproche. Mais la Providence permit qu’un homme se trouv^at qui n’a jamais su ce que c’est que la crainte; qui aima sa patrie mieux que sa renomm'ee; imp'en'etrable devant les menaces, inaccessible aux louanges, il se pr'esenta devant le conseil de la nation, et levant son front tranquille et haut, il osa dire: «Que la trahison se taise! car c’est trahir que de conseiller de temporiser avec Buonaparte. Moi je sais ce que sont ces guerres dont l’Europe saigne encore, comme une victime sous le couteau du boucher. Il faut en finir avec Napol'eon Buonaparte. Vous vous effrayez de tort d’un mot si dur! Je n’ai pas de magnanimit'e, dit-on? Soit! que m’importe ce qu’on dit de moi. Je n’ai pas ici `a me faire une r'eputation de h'eros magnanime, mais `a gu'erir si la cure est possible, l’Europe qui se meurt, 'epuis'ee de ressources et de sang, l’Europe dont vous n'egligez les vrais int'er^ets, pr'eoccup'es que vous ^etes d’une vaine renomm'ee de cl'emence. Vous ^etes faibles. Eh bien! je viens vous aider. Envoyez Buonaparte `a Ste. H'el'ene! n’h'esitez pas, ne cherchez pas un autre endroit; c’est le seul convenable. Je vous le dis, j’ai r'efl'echi pour vous; c’est l`a qu’il doit ^etre et non pas ailleurs. Quant `a Napol'eon, homme, soldat, je n’ai rien contre lui; c’est un Lion Royal, aupr`es de qui vous n’^etes que des Chacals. Mais Napol'eon Empereur, c’est autre chose, je l’extirperai du sol de l’Europe». Et celui qui parla ainsi toujours su garder sa promesse, celle-l`a, comme toutes les autres. Je l’ai dit, et je le r'ep`ete, cet homme est l’'egal de Napol'eon par le g'enie; comme trempe de caract`ere, comme droiture, comme 'el'evation de pens'ee et de but, il est d’une tout autre esp`ece. Napol'eon Buonaparte 'etait avide de renomm'ee et de gloire; Arthur Wellesley ne se soucie ni de l’une, ni de l’autre; l’opinion publique, la popularit'e, 'etaient choses de grand valeur aux yeux de Napol'eon; pour Wellington l’opinion publique est une rumeur, un rien que le souffle de son inflexible volont'e fait dispara^itre comme une bulle de savon. Napol'eon flattait le peuple; Wellington le brusque; l’un cherchait les applaudissements, l’autre ne se soucie que du t'emoignage de sa conscience; quand elle approuve, c’est assez; toute autre louange l’obs`ede. Aussi ce peuple, qui adorait Buonaparte, s’irritait, s’insurgeait contre la morgue de Wellington; parfois il lui t'emoigna sa col`ere et sa haine par des grognements, par des hurlements de b^etes fauves; et alors avec une impassibilit'e de s'enateur Romaine, le moderne Coriolan, toisait du regard l’'emeute furieuse; il croisait ses bras nerveux sur sa large poitrine, et seul, debout sur son seuil, il attendait, il bravait cette temp^ete populaire dont les flots venaient mourir `a quelques pas de lui: et quand la foule honteuse de sa r'ebellion, venait l'echer les pieds du ma^itre, le hautain patricien m'eprisait l’hommage d’aujourd’hui comme la haine d’hier, et dans les rues de Londres, et devant son palais ducal d’Apsley, il repoussait d’un genre plein de froid d'edain l’incommode empressement du peuple enthousiaste. Cette fiert'e n'eanmoins n’excluait pas en lui une rare modestie; partout il se soustrait `a l’'eloge; se d'erobe au pan'egyrique; jamais il ne parle de ses exploits, et jamais il ne souffre qu’un autre que lui en parle en sa pr'esence. Son caractere 'egale en grandeur et surpasse en v'erit'e celui de tout autre h'eros ancien ou moderne. La gloire de Napol'eon cr^ut en une nuit, comme la vigne de Jonah, et il suffit d’un jour pour la fl'etrir; la gloire de Wellington est comme les vieux ch^enes qui ombragent le ch^ateau de ses p`eres sur les rives du Shannon; le ch^ene cro^it lentement; il lui faut du temps pour pousser vers le ciel ses branches noueusses, et pour enfoncer dans le sol, ces racines profondes qui s’enchev^etrent dans les fondements solides de la terre; mais alors, l’arbre s'eculaire, in'ebranlable comme le roc o`u il a sa base, brave et la faux du temps et l’effort des vents et des temp^etes. Il faudra peu-t^etre un si`ecle `a l’Angleterre pour qu’elle connaisse la valeur de son h'eros. Dans un si`ecle, l’Europe enti`ere saura combien Wellington a de droit `a sa reconnaissance¹⁷⁶.

Как

часто, должно быть, вспоминала мисс Бронте, сочиняя эти строки «в чужой земле», о детских спорах на кухне хауортского пастората, когда обсуждались сравнительные достоинства Веллингтона и Бонапарта! Хотя название ее devoir’а было «О смерти Наполеона», она, оказавшись среди тех, кому было мало дела до Англии и Веллингтона, похоже, все-таки предпочитает воздать хвалу английскому герою, вместо того чтобы подробно разбирать характер французского. Она и сама чувствовала, что сделала большие успехи в овладении французским, – это и было главной целью ее приезда в Брюссель. Однако для ревностной любительницы знаний «Альпы громоздятся на Альпы»¹⁷⁷. Стоит преодолеть одну гору трудностей, как открывается другая вожделенная вершина, которую надо покорить своим трудом. Теперь мисс Бронте решила выучить немецкий и оставаться в Брюсселе до тех пор, пока эта цель не будет достигнута. Сильное желание вернуться домой преследовало ее, и тем больше приходилось прикладывать усилий, чтобы не позволить этому чувству полностью поработить себя. Шарлотта боролась с собой: все фибры ее души дрожали от напряжения, пытаясь сдержать это желание. И когда ей удавалось его преодолеть, она чувствовала себя не победительницей на троне, а задыхающейся, растерзанной, страдающей жертвой. Ее нервы не выдерживали, и здоровье пошатнулось.

Брюссель, 1 августа 1843 года

Если я начну жаловаться в этом письме, то прости и не ругай меня: сразу предупреждаю, что я в дурном расположении духа и вся земля и небо кажутся мне сейчас скучными и пустыми. Через несколько дней тут начнутся каникулы. Все радостны и оживленны, предвкушая эту перспективу, поскольку разъедутся по домам. Я же должна оставаться тут на протяжении пяти недель, пока длятся каникулы, и знаю, что мне будет ужасно одиноко все это время. Я буду ходить как в воду опущенная, и дни и ночи покажутся мне скучными и бесконечно длинными. В первый раз в жизни я боюсь наступающих каникул. Увы! Я еле пишу, такая тяжесть у меня на душе и так мне хочется домой. Разве это не ребячество? Прости, пожалуйста, ничего не могу с собой поделать. Но ничего, может быть, я и не способна держаться весело, но, во всяком случае, я способна держаться. Пробуду здесь (D. V.¹⁷⁸) еще несколько месяцев, пока не овладею немецким, а затем надеюсь снова увидеть ваши лица. Ах, если бы поскорее прошли эти каникулы! Они так медленно тянутся. Сделай божескую милость – напиши мне длинное-длинное письмо. Пусть в нем будет побольше разных подробностей, мне все интересно. Только не подумай, что я хочу уехать из Бельгии оттого, что люди тут злы ко мне, ничего подобного. Все тут более чем любезны, однако тоска по дому поедает меня, и я никак не могу от нее избавиться. Поверь мне – с радостью, весельем, задором, твоя

Ш. Б.

Школьные grandes vacances начались вскоре после отправки этого письма, и Шарлотта осталась жить в огромном опустевшем пансионе, компанию ей составляла только одна учительница. Эта женщина, француженка, всегда была чужда мисс Бронте по духу, однако теперь, когда они оказались вдвоем, Шарлотта обнаружила, что ее коллега так распутна, так погрязла в холодной чувственности, как трудно вообразить себе возможным для человеческого существа. Мисс Бронте было органически противно общество этой женщины, оно вызывало у нее нервную лихорадку. Шарлотта всегда плохо спала по ночам, но теперь не могла заснуть вовсе. Все неприятное или отвратительное, что ей приходилось наблюдать в течение дня, по ночам представлялось ее живой фантазии в самом преувеличенном виде. Были и поводы для беспокойства в известиях, приходивших из дома, в особенности тех, которые касались Брэнвелла¹⁷⁹. Лежа в ночной тишине без сна, в конце длинной пустой спальни, в огромном тихом доме, Шарлотта боялась за тех, кого любила и кто был сейчас так далеко от нее, в другой стране, и страх, превращаясь в реальность, давил и душил ее, заставлял кровь стынуть в жилах. Эти бессонные, бесконечные, тоскливые ночи были предшественниками многих подобных ночей, которые ей предстояло еще пережить.

В дневное время, не в силах переносить общество своей коллеги и пытаясь избавиться от нервной дрожи, Шарлотта совершала длинные одинокие прогулки в надежде, что телесная усталость поможет ей уснуть. Она выходила на улицу и утомленно бродила целыми часами по бульварам и улицам. Упадок сил часто заставлял Шарлотту присаживаться на скамейках, предназначенных для отдыха и веселых счастливцев, прогуливающихся в приятном обществе, и одиноких скитальцев вроде нее самой. Чтобы только не оставаться в стенах пансиона, она брела на кладбище, где похоронена Марта, а затем выходила за город, к холмам, с которых до самого горизонта не было видно ничего, кроме полей. С наступлением сумерек Шарлотта возвращалась назад – чтобы поесть, хотя и не была голодна, и чтобы отдохнуть от долгого напряжения сил, хотя все равно не могла успокоиться и уже предчувствовала еще одну ужасную бессонную ночь. Шарлотта долго ходила поблизости от дома на улице Изабеллы, оттягивая встречу с его обитательницей как можно дольше – до тех пор, пока отваживалась находиться на улице. В конце концов она слегла и пролежала в кровати несколько дней. Этот вынужденный отдых принес ей пользу. Мисс Бронте была слаба, но ее настроение несколько улучшилось, когда в школе возобновились занятия и она снова приступила к выполнению своих обязанностей.

Вот что она писала:

13 октября 1843 года

У Мэри дела идут неплохо – так, как она того и заслуживает. Мне часто приходят от нее весточки. Ее и твои письма – это те немногие радости, которые мне доступны. Она убеждает меня покинуть Брюссель и отправиться к ней, однако в настоящее время, как бы ни хотелось мне предпринять подобный шаг, я не могу этого сделать. Бросить все ради полной неопределенности было бы в высшей степени неразумно. Однако Брюссель для меня совершенно опустел. После отъезда сестер Д. у меня не осталось подруг. Правда, у меня были очень милые знакомые в семействе доктора ***, но сейчас и их тут уже нет. Они уехали в конце августа, и теперь я совсем одна. Бельгийцев я не считаю. Очень странно чувствовать себя совершенно одной среди множества людей. Иногда одиночество полностью подавляет меня. Как-то раз, совсем недавно, я вдруг почувствовала, что не могу больше его переносить, и отправилась к мадам Эже, чтобы предупредить о своем уходе. Если бы все зависело только от нее, я бы, несомненно, вскоре обрела свободу, однако мсье Эже, услышав, о чем идет речь, послал за мной на следующий день и в ярости объявил, что не позволит мне уйти. Я была не в силах настоять на выполнении своего намерения без риска разгневать его окончательно, поэтому я пообещала остаться еще на некоторое время. На какое именно – сама не знаю. Мне не хотелось бы вернуться в Англию, с тем чтобы оказаться в праздности. Мне уже слишком много лет. Но если бы я узнала о том, что существует благоприятная возможность для открытия школы, я бы тут же за нее ухватилась. Каминов тут нет, и я все время мерзну. В остальном же мое здоровье в порядке. Мистер *** доставит это письмо в Англию. Это очень симпатичный и хорошо воспитанный молодой человек, лишенный, однако, хребта, – я имею в виду не позвоночник его тела, с которым все в порядке, а твердую основу характера.

Я поживаю недурно, однако после того, как Мэри Д. покинула Брюссель, мне совершенно не с кем общаться – бельгийцы не в счет. Иногда я спрашиваю себя: как долго я здесь пробуду? Но лишь задаю этот вопрос, а не отвечаю на него. Полагаю, однако, что как только я овладею немецким в достаточной степени, то уложу свои вещи и отправлюсь в путь. Приступы ностальгии бывают по временам очень острыми. Сегодня ярко светит солнце, но я чувствую отупение от холода и головной боли. Мне нечего тебе написать. Все дни здесь похожи друг на друга. Я понимаю, что тебе в деревне трудно поверить, насколько однообразной может быть жизнь в самом центре такой блестящей столицы, как Брюссель, но так оно и есть. Это особенно чувствуется в праздники, когда все ученицы и их учительницы отправляются с визитами, и иногда получается, что я на несколько часов остаюсь одна во всех четырех огромных пустых классах. Я пытаюсь читать, писать, но все тщетно. Тогда я слоняюсь из комнаты в комнату, однако тишина и пустота дома давят мне на сердце, как свинцовый груз. Ты, наверное, не поверишь, но мадам Эже (при всей ее доброте, о которой я тебе писала) ни разу в таких случаях не обратилась ко мне. В первый раз, когда мне пришлось в подобной ситуации остаться одной, я была совершенно ошарашена: все отмечают праздничный день с друзьями, а я совершенно одна, и она об этом знает и говорит только о том, какие замечательные уроки я провожу. При этом она держится со мной ничуть не холоднее, чем с другими учительницами, но они менее зависимы от нее, чем я. У них в Брюсселе есть родственники и друзья. Помнишь ли ты письмо, которое она написала мне, когда я была в Англии? Разве это не странно? Прости, эти жалобы для меня – отдушина, которая приносит известное облегчение. Во всех других отношениях я вполне довольна своей работой, и ты можешь передать это тем, кто беспокоится обо мне (если кто-либо вообще беспокоится). Пиши мне, моя дорогая, как можно чаще. Отправляя мне письмо, ты совершаешь добрый поступок, поскольку оно утешит отчаявшееся сердце.