Жизнь Шарлотты Бронте

Гаскелл Элизабет

Это было написано в июле. Прошли август, сентябрь и октябрь, однако ученицы не появлялись. День за днем сестры лелеяли надежды, которые исчезали с получением почты. Деревня Хауорт была дика и отдаленна, а сестры Бронте из-за своей необщительности мало кому известны. Шарлотта писала об этом в начале зимы:

Мы (я, Эмили и Энн) в высшей степени благодарны тебе за все усилия, которые ты для нас предприняла. Если они и не увенчались успехом, то в этом ты только похожа на нас. Все пишут, что хотели бы послать к нам своих детей, но учениц как не было, так и нет. Мы, однако, не собираемся падать духом и совсем не чувствуем себя побежденными. Каков бы ни был результат, все усилия окажутся благотворными: мы многому научились и приобрели новое знание об этом мире. Посылаю тебе еще два проспекта.

Месяцем позже она пишет:

Мы еще не начали

перестройку в доме. Глупо было бы заниматься этим, если мы так и не найдем никаких учениц. Наверное, мы причинили тебе ужасно много хлопот своими заботами. Мне кажется, что даже если бы ты убедила маму послать свое дитя в Хауорт, то, увидев, где расположен наш дом, она испугалась бы и немедленно забрала бы отсюда свою дорогую дочку. Однако мы не жалеем о том, что предприняли такую попытку, и не предаемся унынию из-за неудачи.

Вполне возможно, что в сердцах сестер втайне теплилось чувство облегчения. Да! Самое обычное чувство облегчения оттого, что так долго лелеемый план был испробован и провалился. Они понимали: дом, который должен был стать пристанищем для их брата, не очень годился в качестве места жительства для детей и вообще для посторонних. Они уже давно поняли, хотя внешне и не подавали виду: Брэнвелл приобрел такие привычки, что временами составлял для всех самое нежелательное общество. Иногда с ним случались припадки раскаяния, во время которых он не находил себе места, становился то необыкновенно веселым, а то угрюмым и раздражительным.

В январе 1845 года Шарлотта писала: «Брэнвелл стал спокойнее, он уже не такой раздражительный, каким был прошлым летом. Энн, как всегда, спокойна, мягка и терпелива». То глубокое огорчение, которое причинял своим родным Брэнвелл, теперь отлилось в устойчивые формы и постоянно подавляло настроение Шарлотты. В начале этого года она отправилась к Х., чтобы попрощаться со своей подругой Мэри, уезжавшей в Австралию¹⁸⁴. На душе у мисс Бронте было тяжело¹⁸⁵: она была расстроена известиями о грехе, в котором оказался замешан ее брат. Он все больше погружался в пучину невоздержанности и оказался настолько околдован, что никакие увещевания со стороны окружающих, даже самые строгие, никакие приступы раскаяния, даже самые острые, не могли избавить его от безрассудной страсти.

Надо рассказать эту историю. Если бы я могла, то не стала бы этого делать, однако она приобрела слишком широкую известность и превратилась, так сказать, в достояние общественности. Кроме того, если я расскажу о всех невзгодах и мучениях Брэнвелла, о его саморазрушении и ранней смерти, о тяжелой и продолжительной агонии его семьи, то, возможно, скверная женщина, виновная не меньше, чем он, однако не только оставшаяся жить, но и весело проводящая время в лондонском обществе, – возможно, эта жизнерадостная, всегда прекрасно одетая, цветущая вдовушка почувствует угрызения совести.

Брэнвелл, как я уже говорила, получил место учителя в частном доме. Исполненный разнообразных талантов, хорошо владевший пером, рисовавший, прекрасный собеседник, всегда готовый принять знаки восхищения со стороны окружающих и в то же время совсем недурной собою, он понравился замужней женщине, которая была почти на двадцать лет старше его. Брэнвелла ничуть не извиняет то обстоятельство, что она первой начала оказывать ему знаки внимания и соблазнила его. Эта дама была настолько смела и самоуверенна, что действовала на виду у своих детей, уже почти взрослых. Дети же угрожали, если она не будет им потворствовать, рассказать своему отцу (прикованному к постели)¹⁸⁶, как она закрутила с мистером Бронте. Брэнвелл был так околдован этой зрелой и порочной женщиной, что даже неохотно уезжал домой на праздники и старался пробыть в Хауорте как можно меньше. Его странное поведение ставило родных в тупик и приводило в отчаяние: он то светился от счастья, то впадал в глубочайшую депрессию, обвиняя самого себя в тяжком грехе и предательстве, однако при этом не уточняя, в чем они состояли. В то же время он делался и необыкновенно раздражительным, так что у окружающих создавалось впечатление, что он сходит с ума.

Это загадочное поведение брата заставляло глубоко страдать Шарлотту и Эмили. Брэнвелл говорил, что более чем доволен своей работой; он занимал это место дольше, чем держался ранее на любом другом, и поэтому сестры не могли заключить, что дурные условия сделали его таким своенравным, беспокойным, легкомысленным и в то же время страдающим. Но их не покидало ощущение, что с братом происходит что-то неладное, и это их мучило и подавляло. Они теряли веру в лучшее будущее Брэнвелла. Он уже не был гордостью семьи, и в души сестер закрадывался смутный страх, что

брат окажется позором и бесчестьем для всех Бронте. Однако я уверена, что Шарлотта и Эмили не пытались как-то прояснить эти подозрения, а только старались говорить с Брэнвеллом как можно меньше, не переставая при этом думать, гадать и огорчаться.

20 февраля 1845 года

Я провела неделю в Х., и нельзя сказать, что это было очень приятное время: меня мучали головные боли, я чувствовала слабость и общий упадок сил. Все это сделало меня плохой собеседницей, досадной помехой для живых, веселых и словоохотливых обитателей дома. Во все время, что я там провела, мне никак не удавалось взять себя в руки больше чем на час. Наверняка все – может быть, за исключением Мэри – были очень рады, когда я уехала. Во мне сейчас слишком мало жизненной энергии, чтобы составлять приятную компанию кому-либо, кроме самых тихих людей. Интересно, вследствие чего так изменился мой характер – из-за возраста или чего-либо еще?

Увы! Ответ на этот вопрос был совершенно очевиден. Она и не могла быть никем иным, как «плохой собеседницей» и «досадной помехой» для веселого и легкомысленного общества! Ведь все ее планы заработать на жизнь честным трудом были разрушены, сгорели дотла. Несмотря на все предпринятые усилия, она не смогла найти ни одной ученицы. Однако, вместо того чтобы скорбеть из-за неосуществимости лелеемого много лет желания, Шарлотта находила повод для радости. Ее несчастный отец, почти ослепший и беспомощный, теперь полностью нуждался в дочерней заботе, но и это она рассматривала как священный долг, которым благословило ее Провидение. Тьма сгустилась над тем, кто некогда был светлой надеждой всей семьи, – над Брэнвеллом; его изменчивое поведение для сестры было покрыто тайной. Иногда по непонятным причинам он возвращался в родной дом, словно прячась от какого-то позора, – и сестры предчувствовали самое дурное. И как могла Шарлотта радоваться жизни, если вскоре должна была проститься со своей милой, великодушной Мэри, которая собиралась уехать так далеко и так надолго, что для подруги это значило «навсегда»? Когда-то Шарлотта написала о Мэри Т., что та «полна чувств благородных, горячих, щедрых и нежных. Бог да благословит ее! Вряд ли мне встретится в этом мире человек более великодушный и благородный. Она охотно умрет за того, кого любит. Ее ум и душевные качества выше всего, что я знаю». И с этой подругой Шарлотте предстояло проститься! Вот что рассказывает сама Мэри об их последней встрече:

Когда мы в последний раз виделись с Шарлоттой (это было в январе 1845 года), она сказала, что окончательно решила остаться дома. Она признавалась, что это ей не нравится. К тому же она была нездорова. По ее словам, любые перемены ей поначалу нравились – так в первое время ей нравился и Брюссель. Хорошо если люди имеют возможность вести более разнообразную жизнь и больше общаться, но для себя она такой возможности не видела. Я сказала ей как можно деликатнее, что ей не следует оставаться дома. Если она проведет там лет пять, в одиночестве, с ее слабым здоровьем, то это погубит ее, она уже никогда не оправится. «Подумай, какой ты станешь через пять лет!» – сказала я. Ее лицо омрачилось. Тогда я сказала: «Не плачь, Шарлотта!» Она не заплакала, а только продолжала ходить туда-сюда по комнате. Немного погодя она ответила: «Нет, я все-таки останусь».

Через несколько дней после прощания с Мэри Шарлотта рассказывает о своей жизни в Хауорте:

24 марта 1845 года

Мне трудно описать тебе, как проходит время в Хауорте. Здесь нет каких-либо событий, по которым можно понять, что оно движется. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день имеет одинаково тяжелый и безжизненный характер. Воскресенье, день выпечки хлеба, и суббота – только эти дни чем-то отличаются от других. А жизнь между тем проходит. Мне скоро исполнится тридцать, а я еще ничего не сделала. Когда я оглядываюсь на прошлое и думаю о будущем, меня охватывает тоска. Однако грешно и глупо было бы роптать. Без всякого сомнения, долг призывает меня пока что оставаться дома. Было время, когда я очень любила Хауорт; сейчас все не так. Мы все словно погребены здесь. Мне хочется путешествовать, работать, вести живую и полнокровную жизнь. Прости меня, моя милая, за то, что обрушиваю на тебя свои бесплодные желания. Об остальном лучше не буду писать, нечего тебя беспокоить. Ты обязана мне написать. Если бы ты знала, какую радость приносят твои письма, ты писала бы очень часто. Твои письма да еще французские газеты – это единственные вестники, которые добираются ко мне из большого мира через вересковые пустоши; и я всегда им очень рада.