Жизнь Шарлотты Бронте

Гаскелл Элизабет

Так окончился 1845 год.

Пожалуй, тут стоит закончить рассказ о внешних событиях в жизни Брэнвелла Бронте. Через несколько месяцев (я знаю точную дату, но по очевидным причинам не стану ее приводить) тяжело болевший муж той женщины, с которой Брэнвелл вступил в связь, умер. Молодой человек давно ожидал этого события с некоторой злой надеждой. После смерти мужа его любовница обретала свободу. Как ни странно, Брэнвелл все еще страстно любил ее и вообразил, что теперь они могут сочетаться браком и жить дальше, не боясь упреков и порицаний. До этого она предлагала ему вместе бежать, постоянно писала ему, прислала деньги – целых двадцать фунтов; он помнил те преступные обещания, которые она давала; ради него она не побоялась ни позора, ни угроз со стороны своих детей выдать ее мужу. Поэтому он считал, что она его любит. Однако он не знал, насколько глубоко проникло зло в душу этой развращенной женщины. Ее супруг сделал завещание, по которому все его состояние переходило в распоряжение жены, но только при условии, что она никогда больше не будет встречаться с Брэнвеллом Бронте¹⁹². В тот момент, когда зачитывалось завещание, Брэнвелл, узнав о смерти мужа своей возлюбленной, собирался ехать к ней, хотя та не знала о его намерениях. Она срочно направила в Хауорт слугу. Тот остановился в «Черном быке» и послал за Брэнвеллом в пасторат. Молодой человек явился в таверну и некоторое время разговаривал с посланником за закрытыми дверями. Затем слуга вышел, сел на лошадь и ускакал. Брэнвелл оставался один в комнате. Прошло не меньше получаса, прежде чем оттуда послышался звук, – снаружи

он казался похожим на мычание теленка. Когда открыли дверь, то обнаружили, что с Брэнвеллом приключилось что-то вроде припадка: он впал в ступор от горя, ведь его возлюбленная запретила ему когда-либо с ней видеться, поскольку в противном случае теряла все свое состояние. Пусть она живет дальше и процветает! Когда Брэнвелл умер, в его карманах нашли ее письма: он носил их с собой, чтобы всегда иметь возможность перечитать. Теперь его нет с нами, и что случилось с его душой, известно только Божественному милосердию. Когда я думаю об этом, я изменяю слова моей молитвы. Пусть эта женщина живет и кается! Ибо Божественное милосердие безгранично.

В последние три года жизни Брэнвелл постоянно принимал опиум, чтобы заглушить угрызения совести. Кроме того, при всякой возможности он прибегал к спиртному. Читатель может заметить, что я писала о его склонности к невоздержанности, проявившейся задолго до того. Это верно, однако в привычку она превратилась, насколько мне известно, только после начала его преступной связи с той женщиной, о которой я здесь рассказала. Если же я ошибаюсь, то это значит, что ее вкус так же извращен, как и ее моральные принципы. Брэнвелл принимал опиум, поскольку это давало большее забвение, чем пьянство, а кроме того, опиум было легче носить с собой. Он выказал всю хитрость курильщика опиума, чтобы раздобыть его. Брэнвелл выкрал семейные деньги в то время, когда все его близкие были в церкви (он туда не пошел, сказавшись больным), и сумел сбить с пути деревенского аптекаря. Хотя, возможно, зелье приносил ему потихоньку и некий гонец, приходивший издалека. Несколько раз, незадолго до смерти, у Брэнвелла случались приступы белой горячки самого устрашающего характера. Он спал в комнате отца и иногда объявлял, что либо он, либо отец непременно умрет, не дожив до утра. Сестры, дрожа от страха, принимались уверять отца не подвергать себя такой опасности и переселиться в другую комнату. Однако мистер Бронте, будучи человеком не робкого десятка, отвергал их предложение. Возможно, он считал, что если не покажет страха, а, наоборот, проявит доверие, то сможет лучше повлиять на своего сына и тот будет более сдержан. Сестры не спали ночами, ожидая, что вот-вот раздастся выстрел, пока непрерывное нервное напряжение не утомляло окончательно их зрение и слух. По утрам молодой Бронте медленно выходил из комнаты и, запинаясь, как свойственно пьяницам, провозглашал: «Мы со стариком провели совершенно ужасную ночь. Он делал все что мог – бедный старик! Однако со мной все кончено» – и принимался хныкать: «Это она виновата, она виновата!» Все остальное, что можно сказать о Брэнвелле Бронте, пусть скажет сама Шарлотта, а не я.

Глава 14

Той же печальной осенью 1845 года в жизни сестер появились новые интересы; они были пока очень слабыми, о них часто забывали под влиянием острых переживаний и страха за брата. В биографической заметке о своих сестрах, которую Шарлотта предпослала изданию «Грозового перевала» и «Агнес Грей» 1850 года, – заметке единственной в своем роде, насколько мне известно, по своему возвышенному тону и силе выражений, – сказано:

Однажды осенью 1845 года я неожиданно натолкнулась на толстую тетрадь, исписанную почерком моей сестры Эмили. Это были стихи. Разумеется, я не удивилась: мне было известно, что она умела их писать и писала. Я просмотрела тетрадь, и тут я ощутила нечто большее, чем удивление: уверенность, что это не просто словоизлияния, которыми обычно увлекаются женщины. Стихи Эмили мне показались крепкими и лаконичными, энергичными и искренними. Я услышала в них особую музыку – дикую, грустную и возвышающую. Сестра Эмили не любила открытых проявлений чувств. Она всегда была сдержанной и не позволяла даже самым близким без позволения вторгаться в свою жизнь. Я потратила несколько часов, прежде чем заставила ее поверить в справедливость моего мнения об ее таланте, и несколько дней, чтобы убедить ее в том, что ее стихи заслуживают публикации. <…> В то же время моя младшая сестра спокойно сочиняла что-то свое. Затем Энн обратилась ко мне с просьбой: раз уж Эмили доставила мне своими сочинениями такое удовольствие, то не взгляну ли я и на ее опусы. Разумеется, мое суждение весьма пристрастно, но мне показалось, что и в стихах Энн есть некое милое и искреннее чувство. Еще в ранние годы мы все лелеяли мечту сделаться писательницами. <…> Мы решили составить небольшой том избранных стихотворений и, если это окажется возможным, отдать его в печать. Питая антипатию к публичности, мы заменили свои имена на Каррер, Эллис и Эктон Беллы. Такой неоднозначный выбор был сделан не без сомнений: мы выбрали мужские имена, не желая открывать, что мы женщины. Дело не в том, что наш способ мышления и писания не похож на те, которые обычно именуют «дамскими», – об этом мы тогда не имели понятия. Скорее, у нас было смутное ощущение, что на женщин-писательниц смотрят с некоторым предубеждением. Мы заметили, что, отзываясь о произведениях, написанных женщинами, критики иногда переходят на личности, если хотят отругать, а в других случаях прибегают к фальшивым похвалам и лести. Издание нашей маленькой книжечки оказалось делом нелегким. Как и следовало ожидать, ни мы, ни наши стихи никому не были нужны. Но к этому мы были готовы с самого начала: пусть мы не имели опыта общения с издателями, но мы читали о том, как это бывало у других. Сложнее всего оказалось получить от издателей хоть какой-то ответ. Приведенная в отчаяние их молчанием, я решила обратиться за советом к фирме господ Чамберсов из Эдинбурга. Возможно, они уже давно забыли эту историю, но я хорошо ее помню. Именно от них мы получили короткое, деловое, но весьма любезное и даже милое письмо, содержавшее некий совет. Следуя ему, мы в конечном счете добились своего.

Я навела справки у мистера Роберта Чамберса и убедилась, как и предполагала мисс Бронте, что этот джентльмен совершенно забыл об ее обращении за советом к нему и его брату; у них не сохранилось ни копии письма, ни какой бы то ни было записи о нем.

В Хауорте есть один житель¹⁹³, который любезно сообщил мне любопытные подробности, касающиеся жизни сестер в описываемый период. Вот что он пишет:

Я был знаком с мисс Бронте (она всегда была для меня именно мисс Бронте) очень давно, фактически со дня приезда ее семьи в Хауорт в 1819 году. Однако я мало общался с ними до 1843 года, когда взялся за торговлю писчебумажными принадлежностями. Другого магазинчика, торгующего ими, нельзя было найти в наших краях ближе, чем в Китли. Сестры Бронте покупали у меня огромное количество писчей бумаги, и я все время удивлялся, куда им столько. Думал, что они, должно быть, сотрудничают в журналах. Когда у меня кончалась бумага, я все боялся, что они вот-вот явятся за покупками: их очень расстраивало, если нельзя было купить бумаги. Так что я не раз ходил пешком в Галифакс (а это десять миль от нас), чтобы принести оттуда пачку писчей бумаги: пусть лежит наготове к их приходу. Больше мне было не купить из-за недостатка средств, денег вечно не хватало. Мне хотелось сделать им приятное, они ведь так отличались от всех остальных жителей деревни, были такие милые, добрые и очень тихие. Никогда много не говорили. Шарлотта иногда задерживалась у меня в лавке и расспрашивала о том, как мы поживаем, – с такой добротой и таким сочувствием! <…> Я всего лишь бедняк, добывающий пропитание своим трудом (и в этом никогда не видел ничего унизительного), но с ними я говорил совершенно свободно, был в своей тарелке. В школе мне поучиться не довелось, но с ними я не чувствовал себя человеком необразованным.

Наконец

нашлись издатели, выразившие готовность напечатать «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов». Это были господа Эйлотт и Джонс, их компания располагалась на Патерностер-роу. Мистер Эйлотт любезно предоставил в мое распоряжение письма, которые Шарлотта присылала ему по этому вопросу. Первое из них датировано 28 января 1846 года. В нем мисс Бронте спрашивает, возьмутся ли издатели за публикацию тома стихов in octavo¹⁹⁴; а если они не захотят рисковать своими деньгами, то возможна ли публикация за счет авторов? Письмо подписано «Ш. Бронте». По-видимому, ответ был получен очень скоро, поскольку следующее письмо она отправила уже 31 января.

Джентльмены,

поскольку вы согласились опубликовать ту книгу, о которой я вас спрашивал в прошлый раз, мне хотелось бы узнать по возможности побыстрее стоимость бумаги и печатных работ. После этого я перешлю вам необходимую сумму вместе с рукописью. Желательно напечатать ее томом in octavo, на той же бумаге и таким же шрифтом, как последнее издание Вордсворта, выполненное Моксоном. Стихи займут, я полагаю, от 200 до 250 страниц. Они написаны не священником и не имеют исключительно религиозного характера, впрочем эти обстоятельства не относятся к материальной стороне дела. Если вам все-таки надо увидеть рукопись, чтобы точно определить стоимость публикации, я вышлю ее немедленно. Однако предварительно мне хотелось бы иметь представление о порядке цен, и если, как я уже писал, вы можете назвать примерную сумму, то я буду вам очень благодарен.

В следующем письме, датированном 6 февраля, Шарлотта пишет:

Вы увидите, что эти стихотворения написаны тремя авторами, родственниками; каждая из частей подписана соответствующим именем.

Затем следуют письма от 15 и 16 февраля. В последнем говорится:

Судя по рукописи, книга получится все-таки тоньше, чем я предполагал. Не могу указать другой образец, на который она должна походить. Пусть формат будет в двенадцатую долю листа – поменьше, но с ясно пропечатанными буквами. Я настаиваю только на ясном шрифте, не очень мелком, и на хорошей бумаге.

21 февраля она выбирает «шрифт размером в 10 пунктов» для стихов и через несколько дней переводит издателям сумму в 31 фунт 10 шиллингов.

Хотя подробности, приводимые в этом письме, не очень значительны, тем не менее их нельзя отбросить как ненужные: они хорошо характеризуют пишущего. Поскольку книга должна была выйти за счет авторов, то есть на их собственный страх и риск, то Шарлотте, которая вела переговоры, было важно ознакомиться с разными видами шрифтов и разными размерами книг. Она остановилась на маленьком томике, о котором узнала все, что нужно для подготовки к печати. Она не признавала поверхностного знакомства с предметом, не полагалась на других в решениях, которые могла принять сама; при этом из письма видно и то, что она вполне доверяет честности господ Эйлотта и Джонса. Пускаясь в рискованное предприятие, она все-таки была осторожна, но в то же время немедленно заплатила деньги, как только это потребовалось, – вот проявление двух сторон ее натуры, самодостаточной и независимой. Однако ее отличала и сдержанность, граничащая с замкнутостью. Пока шла подготовка к публикации сборника стихов, она не сказала ни слова никому за пределами семейного круга.

В мои руки попало несколько писем, которые Шарлотта адресовала своей старой школьной учительнице мисс Вулер. Они написаны примерно в описываемое время. Руководствуясь принципом, которому я следую постоянно, – давать слово самой Шарлотте, а не другим лицам там, где только это возможно, – приведу несколько фрагментов из этих посланий, расположив их в порядке написания.

30 января 1846 года

Моя дорогая мисс Вулер!

Я так и не съездила в ***. Прошло уже больше года с тех пор, как я побывала там в последний раз. Однако я часто получаю весточки от Э., и она не забыла сообщить мне, что Вы уехали в Вустершир. К сожалению, у нее не было Вашего адреса. Если бы я его знала, то написала бы Вам уже давно. Наверное, Вы хотели бы знать, как мы пережили железнодорожную панику¹⁹⁵, и я очень рада, что могу в ответ заверить Вас в том, что наш маленький капитал не пострадал. Йорк—Мидланд, как Вы говорите, очень хорошая линия; однако признаюсь Вам, что я со своей стороны хотела бы поступать разумно. Вряд ли даже самые лучшие линии будут приносить в течение многих лет те же дивиденды, что и сейчас; и я стремилась продать наши акции прежде, чем будет слишком поздно, и вложить вырученные средства во что-нибудь более надежное, хотя, возможно, пока и не столь доходное. Мне, однако, не удалось уговорить сестер принять мою сторону; и потеря средств представляется мне предпочтительнее того огорчения, которое я могла бы принести Эмили, если бы стала действовать вопреки ее воле. Она занималась моими материальными делами, пока я была в Брюсселе, и делала это в высшей степени умело, так что мне совершенно не приходилось издалека следить за своими интересами. Поэтому я попросила ее и дальше делать то же и была готова смириться с любыми последствиями. Эмили действовала бескорыстно и энергично. Если же она порой несговорчива и не всегда поддается убеждению, то надо помнить, что несовершенство – удел человеческого рода, и если мы будем продолжать относиться к тем, кого любим и с кем тесно связаны, с глубоким и непоколебимым уважением, то мы легко простим мелкие огорчения от тех их слов и поступков, которые кажутся нам упрямыми и неразумными.

Вы не хуже меня знаете, моя дорогая мисс Вулер, насколько сестры бывают привязаны друг к другу, с этим чувством не сравнится никакое другое, особенно если они почти ровесницы, получили сходное образование и разделяют вкусы и пристрастия друг друга. Вы спрашиваете о Брэнвелле. Он и не пытается искать себе место, и мне начинает казаться, что он уже считает себя неспособным занять более-менее респектабельное положение в жизни. Если ему в руки попадают деньги, он тут же тратит их во вред своему здоровью. Он, похоже, совсем лишился умения владеть собой. Вы спрашиваете, не кажется ли мне, что мужчины – странные создания. Да, кажется. Мне это часто приходило на ум. Способ их воспитания тоже представляется странным: их явно недостаточно оберегают от искушений. Девочек защищают так, словно они совсем хрупкие или совсем глупенькие. А мальчикам дают свободу, словно они обладают некой высшей мудростью и нигде и никак не могут сбиться с пути. Я рада, что Вам понравился Бросгроув, хотя осмелюсь заметить, что на свете есть мало мест, которые бы Вам не понравились, особенно когда Вы путешествуете с миссис М. Мне всегда радостно слышать, что Вы в хорошем настроении, поскольку это доказывает, что даже в нашем земном мире есть высшая справедливость. Вы тяжко трудились, Вы отказывали себе в малейших удовольствиях и радостях в ранней юности и в расцвете жизни. Теперь Вы свободны, и хочется думать, что впереди у Вас множество лет здоровья, бодрости и наслаждения свободой. Кроме того, для моей радости есть и другая причина, весьма эгоистическая: я убеждаюсь, что и «одинокая женщина» может быть счастлива, как и любимая жена и любящая мать. И это очень хорошо. Я много думаю о судьбах незамужних и никогда не бывавших замужем женщин в наши дни и прихожу к выводу, что нет на этом свете человеческого существа более заслуживающего уважения, чем незамужняя женщина, которая идет по жизни спокойно, уверенно, с достоинством и не ищет поддержки ни у мужа, ни у брата. Такая женщина, достигнув возраста сорока пяти лет и более, сохраняет уравновешенный склад ума, способность получать радость от простых вещей и выдерживать неизбежные страдания, испытывая сочувствие к страданиям других, и может жить так, как позволяют ее собственные средства.

В то время, когда шли переговоры с издательством Эйлотта и К., Шарлотта навестила свою школьную подругу, с которой состояла в доверительной переписке. Ни во время этого визита, ни позднее она ничего не говорила о публикации стихотворений. Однако юная леди все-таки заподозрила, что сестры посылают свои сочинения в журналы, и это подозрение подкрепилось во время одной из ее поездок в Хауорт, когда она увидела, как Энн читает «Чамберс джорнал»: во время чтения на обычно спокойном лице младшей мисс Бронте промелькнула улыбка.