Жизнь - вечная. Рассказы о святых и верующих
Шрифт:
– Окунай сюда руки, пусть откиснут. И иди в ванную, смотреть не могу. Что это у тебя?
Он лег на бок в коридоре и опустил свою лапищу в марганцовую воду.
– За горячие батареи ночью держался, спеклись…
– Господи! – воскликнула я. – Прямо как на войне.
– Нет, на войне не так.
– На какой же войне ты был?
– В Афгане… сначала, – тяжело вздохнул Михаил. – Сам напросился. Нас тогда так обработали… воины-интернационалисты пришли помогать братскому народу… – он говорил медленно, сам, видимо, удивлялся своему голосу, которого давно не слышал. –
Я видела, как бьется жила у него на виске.
– Не надо вспоминать, – остановила я. – Давай, герой, гляну на раны…
Надев перчатки, стала раздирать его размокшие грязные бинты. Я понимала, что ему должно было быть больно, но он не показывал вида. Люблю мужество во всех его проявлениях. Когда раны подсохли, смазала их освященным афонским маслом.
Впервые он поел за столом и не руками, а вилкой.
– А у тебя жена, дети есть? Родители? Они знают, что с тобой случилось?
– Потеряли меня, к лучшему: пропал и пропал. Мать только жалко, не знает.
– А жена? – осторожно спросила я.
Он некоторое время что-то вспоминал: прошлое медленно возвращалось в его сознание.
– Ушла от меня… Сын – ему все равно, мать настраивает…
– А что дальше?
– В Чечню завербовался…
– Зачем!
– Так… – опустил он голову, что-то у него все-таки болело. Перетерпев, снова заговорил. – Женился, работы нету. Сын… как раз Первая чеченская. Золотые горы обещали. Контракт на три месяца. Поехал.
– Не поняли, что ты дезертировал? – спросила я.
– Кого волнует! Заманивали всех – безработных больше всего. Никто не знал про мясорубку… Афган меня научил, другие были пушечным мясом. Больше месяца первые контрактники не жили.
– А деньги-то дали?
– За месяц. Все потратил на лечение. Полгода в больнице.
Все-таки когда говорит очевидец, это говорит очевидец. Я читала про беспредел в чеченских войнах, но то, что вспоминал Михаил, было за гранью – какие-то сплошные ужасы. Двинуться запросто можно. Слушателя ужасы завораживают. Именно это эксплуатируют СМИ, почти добившись того, что ужасы стали нормальным явлением.
Я внимательно вглядывалась в лицо Михаила: не привирает ли, вообще адекватен ли он? Трудно определить… Но было ясно, что лицо его мало-помалу преображается, оттаивает, приобретает какие-то индивидуальные черты.
– В Афгане был неверующим. Когда сбежал с заставы со страха, то жизнь сберег. Другие убиты. Думал: повезло. Не знал, что впереди. В Чечне или с ума сходишь, или в Бога начинаешь верить.
– И что же ты?
– Устал, – ответил он. Его лицо сделалось болезненно серым. – Полежу? Потом уйду.
– Давай! Мне нужно тебе за курткой съездить.
– Спасибо вам.
Я уже не боялась оставить его одного в своем доме, да и украсть у меня нечего. Господи, благослови! Одежду для пришельца обещали подвезти к ближайшему метро. Мой знакомый притащил целый баул.
– Чё-та ты какая-то уставшая на вид, а? Родственник замучил? – спросил он, увидев меня.
– Ой, замучил. Не дай Бог такого никому!
– Понимаю… Из деревни, что ли?
– Из глухой, – подтвердила я. – Глухо там у них, как в танке… ты случайно в Чечне не служил?
– Ой-ой-ой! – замахал знакомый руками. – Бог миловал.
– А он служил.
– Тяжелый случай, – вздохнул знакомый. – Из деревни туда и гнали, кто отмазаться не мог. Сочувствую тебе.
– Ему посочувствуй, помолись, – попросила я. – Михаилом зовут.
– Тогда не переживай! Архистратиг, победит. Ладно, давай до дома довезу.
Села я, счастливая, в машину, стала дорогу показывать.
– А что сразу к дому-то не подвез? – спросила я.
– Честно? Лень было искать адрес.
– Спасибо за честность, Серега, и за вещи, – подъезжая к дому, поблагодарила я от всей души.
Он вышел, открыл багажник, достал баул и понес к подъезду.
– До квартиры донесу.
– До лифта, – возразила я.
– Может, родственника куда доставить? – спросил он.
– Не, это он пусть сам старается. Помолись только о нем…
Что я увидела, когда открыла дверь? Умилительную картину: Михаил сидел на табуретке и рассматривал книгу. Поморщилась я со свежего уличного воздуха от вони, которая, оказывается, сохранялась в квартире. Сколько еще это терпеть?
– Вот читаю… – сказал Виктор.
– Вот принесла, – в тон ему ответила я и опустила баул на пол.
– Бог вас не оставит, – поблагодарил он.
– Не-е, не оставит до смерти, бомжей-то еще пошлет…
– Хорошая книга… – не обращая внимания на мой язвительный тон, сказал Михаил. – Когда лежал в подъезде, думал, помру. Говорил Богу: дай мне выжить, и Он дал. Вы меня подобрали.
– Слушай, а ты горами не двигаешь? – спросила я, удивляясь его детской вере.
– Не знаю, – ответил Виктор. – Почему вы спросили?
– Христос сказал, что если человек будет иметь веру с горчичное зерно и скажет горе «передвинься», она передвинется; с такой верой нет ничего невозможного.
– Не понял вас, – напрягся он и заерзал на табуретке от седалищной боли.
– Вера у тебя, значит, сильная, если Бог послушал.
– Не знаю, какая моя вера. Знаю, что Бог есть, – твердо сказал Михаил.
– Поделись, тогда, что ли, – разрешила я.
Он без раздумий, глядя мне в глаза, начал рассказывать:
– Утром, летом, ехали на БТРах вдоль Аргуна, река чеченская, в Сунжу втекает. Ребята все внутри сидели, боялись снайперов. Я на броне, наверху. Жара. Вдруг вижу вспышку, РПГэшником бьют. Летит на нас противотанковая граната, это смерть. «Господи» нет времени сказать. В мозгу только: спаси. Вижу, граната вроде как в воздухе остановилась, крутится на месте. Тут зарекся: Господи, если останусь жив, никогда за оружие не возьмусь. И сразу меня с БТРа сила сбросила, покатился. Грохот сзади. Граната в люк механика-водителя бабахнула.