Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
Шрифт:
П.: Потому что его одна сторона не застроена. Одна его сторона уходит просто в поле, там Москвы уже больше нет.
Т.: Михаил Викторович, есть такая детская игра – вот спрашивают, кого вы ставите на первое место, кого – на второе, кого – на третье. Вот некоторые играют в эту игру и взрослые. Скажите, есть поэты, которых вы поставили бы на первое место? или на вершину треугольника? (усмехается) вот кто у вас?
П.: Их очень много. Перечислять их не стоит. Я… мне… не кто лучше… а кто мне ближе. Мне очень близок – и, наверно, потому, что все время приходилось за них сражаться, но и просто человечески близок, – конечно, Хлебников, конечно, Пастернак, конечно, Маяковский (я его не разлюбил), ну, а дальше… и некоторые
Т.: Да.
П.: Конечно, Ахматова – хотя бы потому, что я целиком ее собрание стихотворений переписал. Конечно, Мандельштам – я его переписал целиком. Я же был уверен, что, конечно, врага народа издавать не будут.
Т.: Никогда не будут.
П.: Вот.
Т.: А из классики?
П. (зычно): Ха-армс!
П.: Вот я и говорил, что я человек журнала «Ёж», я человек стихов Хармса. Какой-то дурак написал статью о Хармсе, что его детские стихи были халтура, вот взрослые стихи – это настоящие. Я не драчун, но если бы я его встретил и была бы под рукой палочка, я бы ему показал, какая это халтура. <…> Как вы здорово угадали, что сегодня попали на футуристов!
К.: Да, Михаил Викторович. Ну, видите, жалко, что не знала, я хотела бы камеру взять… Видеокамеру, хорошо снять было бы все. Между прочим, вы были бы настоящий артист.
З.: Да.
Т.: Спасибо.
П.: Не хочу я быть артистом.
З.: Лен, вы запишите мой телефон…
К.: Да, хорошо.
З.:…и можно будет и созваниваться, когда…
К.: Даже кажется, что он у меня есть.
(Перерыв в записи.)
П.:…Какая-то моя акция, а я не хочу никаких поэтических акций.
З.: Ладно, не будем, не будем публиковать.
П.: Это нечто вроде политической акции получается. Всю-то жизнь мне гадили эти самые большевики (Г. усмехается).
П.: Я бы хотел написать рассказ, который основан у меня был… Мальчишечка, с которым я когда-то учился, – то ли он это выдумал, то ли на самом деле было – он говорит: «Я вырос в семье непререкаемо большевистской. Отец сколько раз мне говорил, что «Сталин – это величайшая фигура мировой истории, ты должен его» то-сё, пятое-десятое. Мама все время мне говорила: «Помни, что это наше счастье, что мы живем в сталинскую эпоху». Но, – он говорит, – я, – говорит, – был не дурак, и я его, Сталина, не любил». Сталин умер, пришел Горбачев, стало нестрашно некоторые свои мысли высказывать, и оказалось, что отец все время был ярым антисталинистом. Он очень любил свою жену, вот мать этого мальчика, очень любил, «но, – говорит, – я не был уверен, что, узнав, что я против Сталина, она не пойдет в НКВД».
З.: Ну и отношения в семье, скажу я.
К.: Да.
П.:…Говорит, что его глупость, Сталина, у нее вызывала дрожь, но она не решилась ни сыну, ни мужу сказать, что она антисталинистка. Вы представляете состояние нервное. Значит, жена все время это говорила, чувствуя отвращение, и муж все время восхвалял Сталина, чувствуя тошноту, а маленький мальчик же должен был (смеется)…
Т.: Да. (Пауза.) Страшно.
П.: Я ему сказал, что все-таки они пересолили, и если они любили друг друга, то могли бы на ушко друг другу сообщить.
К.: Да.
Т.: А может быть, они и чувствовали это? (пауза) Потому и жили вместе?
З.: Могу сказать, что мне в таком случае повезло.
П.: Что?
З.: Я говорю, мне в таком случае повезло. Во-первых, мои родители были откровенны друг с другом. Они не были настолько откровенны, чтобы говорить, что Сталин негодяй и так далее, но и никогда не говорили, что он хороший, и я вот помню, что, когда начиналась какая-то официальщина, отец подходил и выключал радио. Я очень хорошо помню, совсем я была маленькая. А потом уже, когда мы были постарше, он говорил: «Да плюс еще, – как-то он говорил, – грузинская кровь» или что-то в этом
П.: У меня тоже особенно отец совершенно не переносил вот антирелигиозную пропаганду… Как армеец он встречался со своими однополчанами по царской армии. Я вам рассказывал, что те были очень сильно антисоветски настроены, и он их утихомиривал – говорил: «Ну не кричите же „сволочи-болыпевики"» (усмехается). Вот. Но были и красноармейцы, те тоже Советскую власть не хвалили, а все говорили, что их недооценили. Так что я рос в окружении людей нехвалительных.
З.: Добавлю, что мой отец был репрессирован, так что все это было на определенном фоне.
Т.: Он погиб там, да?
З.: Нет, слава богу, не погиб.
Т.: Вернулся?
З.: Нет, у нас более оказалась таинственная история. Он был арестован рано и выпущен, не будучи реабилитирован, в тридцать четвертом году.
К.: И всё – и потом он с семьей уже был? Или скрывали?
З.: Могу рассказать, это вообще история, полная тайн… (Вздыхает.) Значит, он был арестован в двадцать девятом году, сидел в Бутырках, потом был сослан и был в Красноярске, потом в Казахстане, в Кзыл-Орде. И мама со мной и моей сестрой старшей ездила его навещать. Мне тогда было лет семь, наверно, шесть, может быть, но я помню, что мы ездили к папе в Казахстан…у меня отдельные картинки остались… потом я помню, что мы встречаем папу на Ярославском вокзале, а газетчики-мальчишки кричат: «Сегодня похороны Сергея Мироновича Кирова!» – такими истошными голосами.
Т.: Тридцать четвертый.
З.: Значит, тридцать четвертый год.
П.: Они переживали это как потерю?
Т.: Нет, мальчишки.
З.: Они газеты продавали.
П.: У меня такое впечатление, что сталинщина сильно преувеличена, а на самом деле людей, которые Сталина сильно не любили, было очень много.
З.: Нет, ну я вам доскажу уже, раз я начала.
Т.: Да.
З.: Потом, значит, когда он вернулся… он был доцентом того, что тогда называли Ленинским пединститутом. Его взяли туда работать, он работал… Да, еще одна такая полоса. Когда началась война, он пошел в ополчение. Он работал с Виктором Владимировичем Виноградовым, очень его любил, и Виктор Владимирович тоже пошел в ополчение, и, как потом говорила жена Виктора Владимировича и сам он, они говорили: «Андрей Михайлович отхлопотал Виктора Владимировича», потому что он ходил и всюду говорил, что нельзя такими учеными, значит, вот так вот распоряжаться, на передовую посылать.
Т.: Это Надежда Матвеевна говорила?
З.: Да. Вот. И Виктор Владимирович очень нежно относился к моему отцу, у меня даже хранятся его письма, которые он ему писал во время войны. И, значит, Виктор Владимирович был возвращен. А отец мой попал в окружение. Они были… вот это те люди, которые погибали, потому что там были минометы, а они даже не умели ими пользоваться, были минометы, но не было мин, понимаете, вот все это под Москвой было. Он попал в окружение и вышел, насколько я помню, в Тулу, без документов, еще с каким-то солдатом, без всего, заросший (у меня есть фотография, где он заросший бородой)… Его стали спрашивать – мол, кто? Мало ли, может, немецкий шпион. Значит, он зашел в книжный магазин и сказал: «Я доцент Земский, автор учебника. Спросите кого-нибудь из Пединститута, вот меня должны знать». И действительно, его как-то опознали – он приехал в Москву. А мы в это время с мамой (она была директором школы-интерната) были в Рязанской области, и мы на каком-то… в товарном поезде примчались тоже в Москву, оказались все вместе. Значит, это был… какой?., сорок второй, наверно, год. Да, и мы эвакуировались, потом вернулись (ну, это я все опускаю, так сказать, там много всего было интересного), потом он тяжело заболел и в сорок шестом году умер. Значит, осталась мама, я была студентка. Дальше были такие события. Сейчас я вспомню, в каком это может быть году. Ну, может, в шестьдесят четвертом. Да? <…>