Жизнь языка: Памяти М. В. Панова

статей Сборник

Он что сделал в этой книге? Почему она школьника Панова потрясла? Хотя Виноградов не принадлежал к ОПОЯЗу, то есть он не входил в их сообщество, но он был явно идейно близок. Он перебрал огромное количество лубочных, полулубочных изданий… начало девятнадцатого века, первая треть, – это был разлив книг всяких безвестных авторов, которые писали для полуинтеллигенции, для народного покупателя, и литературоведы обычно на эти книги как на макулатуру не обращали внимания, а Виноградов обратил, и он доказывает такую мысль: все мотивы «Петербургских повестей» Гоголя, прежде чем они появились в его повестях… вообще, словарь говорит, надо говорить в повестях, но мне хочется говорить в повестях… А вы

как говорите?

З.: Я говорю в повестях, пожалуй.

П.: Ну вот. Все вещи в его вот этих ранних «Петербургских повестях», прежде чем они появились у Гоголя, появились в этой низовой литературе. Гоголь что внес? Он их синтезировал, эти мотивы, ну и, конечно, внес свою гениальность. Мотив бедного чиновника? Был, был, был. Причем в отличие от гоголевских повестей эта низовая литература бедного ничтожного чиновника рассматривала как комическую фигуру, над которой Бог позволил издеваться. Месть бедняка, который раздевал на улицах богачей? Было, было. Ну, и так вот перебирать можно… Всё, что есть у Гоголя, врассыпную было в этих произведениях, которые не удостоились литературной памяти.

Следовательно, как рождается новое течение? Вначале оно заявлено не в публицистике: «Напишем произведение в защиту бедного чиновника!», «Напишем гуманитарные повести!», – а вначале оно возникает в самом литературном ряду, но возникает врозь, врассыпную, без высокой литературной славы, а потом приходит гениальный автор, и он поднимает то, что уже есть в традиции. Ну, это идея опоязовская – что литература развивается сама по себе, из себя, для себя, не под влиянием публицистов-идеологов, а под влиянием внутреннего самодвижения. Вообще идея совершенно безумная, что какие-то башибузуки написали произведение, не удостоившееся бессмертной славы, но эти произведения служили зародышем величайших литературных достижений. Очень мне понравилось, что литература сама-король, сама-царь, сама развивается.

В какое время я жил? Мои дорогие, вы в это время не жили и поэтому не имеете представления. Это было время, когда всё, что касается мысли, идеи, художества, всё это третировалось как совершенно несамостоятельное, ничтожное, под влиянием социальной действительности, под влиянием экономики, под влиянием классовой борьбы, под влиянием классового сознания. Гоголь-то кто был? Он был идеолог мелкопоместного, и поэтому наиболее реакционного, крестьянства. Я отвечал на уроках, что Пушкин был идеолог среднепоместного капитализирующегося дворянства.

З.: Мне было чуть легче, все-таки я так не должна была отвечать.

П.: Да. Ну, при мне это и исчезло, когда я еще в школе был. Причем очень хорошо, еще литература не выражала взгляды партии, взгляды прогрессивных общественных сил. Так вот это до того было… я был уже литературофил, и мне это было страшно тяжело и неприятно. И вдруг набрел на формалистов, которые как раз говорили, что литература развивается сама по себе. Потом я прочел замечательную статью Эйхенбаума, который спорил с вульгарными социологами в литературе, и он сказал: «Нас неправильно называют формалистами. Мы изучаем не форму, а всё в литературе, но всё как самодостаточность, всё как развивающееся самостоятельно, по требованию эстетических канонов… не канонов, а живых тенденций». Так вот Виноградов мне страшно понравился, я стал читать и другие его книги той поры, все они построены были на такой же мысли, что литература… но только потом он взял не только русские источники, но и французские. Вот. Итак, мои благодетели были, еще в школьные годы, не только Виноградов, но Шкловский, Эйхенбаум, Томашевский, Поливанов.

Учился я в очень скверной школе. Меня потом Сморгунова Лена утешила – сказала (на улице Мархлевского школа): «Да это же школа, где учился Якобсон!»

Ну, когда я учился, там никакого Якобсона давно не было, это была страшно обшарпанная, засаленная, со сломанными партами, с очень чиновными преподавателями школа. Кроме формалистов, меня никто не радовал, я как в аду вспоминаю это время. И вдруг я поступил в Мосгорпединститут. О-о! какая это была радость. Из ада попал прямо в рай. Целыми днями только математика там, в школе, была. Очень скверная, бином Ньютона на меня напал. А вдруг пришли… это был институт хотя как будто периферийный, поскольку он городской, а не всесоюзный, но там были замечательные педагоги (не буду их перечислять, чтобы от Виноградова не уходить).

Ну, я вам рассказывал уже, как меня школил Абрам Борисович Шапиро, как он мне велел писать реферат по книге Виноградова «Современный русский язык». Надо сказать, что тогда я Виноградова эту книгу не оценил, потому что волевой Абрам Борисович Шапиро на мои слова, что «я не буду по грамматике читать, я фонетист», он ответил: «Именно поэтому вы будете делать реферат по книге Виноградова». Обиделся, сделал реферат, но легче мне от этого не стало, я не понял тогда величие Виноградова. А дальше я в аспирантуре и после аспирантуры читал многие книги Виноградова, восхищался его книгами, которые он написал в ссылке (это «Язык Пушкина» и «Стиль Пушкина» – «Язык Пушкина» в два пальца, а «Стиль Пушкина» в три пальца толщиной). Потом мне рассказывали, что… Его жена Надежда Матвеевна ведь?

 

З.: Да.

П.:…Что Надежда Матвеевна в ссылку… Он во Владимире был в ссылке?

З.: Не-ет, нет. Он в Тобольске был.

П.: Вот. Нет… значит, потом… Более близкая была…

Т.: Он был и близко, да.

П.:…ссылка еще, она в несколько этажей была. Она [Надежда Матвеевна] чемоданами возила ему книги.

Т.: Да.

П.: И такая эрудиция изумительная в этих книгах! Не только что много книг, но мастерское использование для своей концепции – новая концепция языка Пушкина, новая концепция стиля Пушкина. Вот в аспирантуре-то я и понял, что Виноградов – это гигант.

Сижу я в своем Мосгорпеде на солнышке… Два слова позвольте об Иване Афанасьевиче Василенко, чтобы он вошел в историю, это заведующий кафедрой. Полон к нему глубочайшей благодарности. Он, может быть, и не оставил эпохальных работ, но вообще был дельный синтаксист. Аспиранты от него терпели – но не я, – терпели, потому что он очень любил наставления читать аспирантам, как вести себя со студентами; как вести себя, создавая всякие научные работы, но вообще это был настоящий папа и аспирантов, и студентов. Написал я работу (это все отступление) о понятии слова. Там такую высказал… явно не очевидное, что слово есть производная единица из морфем. Стал на кафедре читать – ну ни одного голоса за эту работу. Главное, все меня упрекали, что я высказываю мысли, которые в русской науке не существуют, что это не поддерживание великой русской традиции. Вся кафедра на меня ополчилась. В конце концов Иван Афанасьевич улыбнулся своей ангельской улыбкой – говорит: «Ну, мнение как будто общее – будем печатать» (смеются). Все – если бы они стояли, то остолбенели, но так как все сидели, то просто замолчали от удивления, и многие раскрыли рот.

З.: Я считаю, что это одна из лучших ваших работ, Михаил Викторович, прекрасная работа.

П.: Спасибо, Леночка, спасибо, милая.

З.: Я ее всегда цитирую и ссылаюсь, где только могу.

П.: А я ее тоже люблю, потому что я претерпел всякие муки, когда… я думаю: «Ну, не напечатают, провал полный», – и вдруг Иван Афанасьевич: «Ну, мнение общее, будем печатать» (смеется). И вдруг я получаю приглашение в Московский университет к Ефимову. Вы знаете, такой Ефимов был?

Т.: Конечно.