Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Рафаэль написал на холсте для кардинала Колонна св. Иоанна, который страстно любил эту картину за ее красоту. Но однажды ее попросил у него в подарок мессер Якопо да Карпи, врач, вылечивший его от тяжелой болезни. И вот, так как врачу очень этого хотелось, кардинал, считая себя бесконечно ему обязанным, сам у себя отнял эту вещь. Ныне же она находится во Флоренции во владении Франческо Бенинтенди.
А для Джулио деи Медичи, кардинала и вице-канцлера, он написал на дереве Преображение Христа, которое предназначалось к отправке во Францию и над которым он непрерывно собственноручно работал, доведя его до предельного совершенства. В этой истории он изобразил Христа, преображенного на горе Фавор, у подножия которой его ожидают одиннадцать учеников. Туда привели одержимого отрока с тем, чтобы, сойдя с горы, Христос его освободил. В отроке же, который, судорожно вытянувшись всем телом, кричит и закатывает глаза, мы видим всю муку, глубоко проникшую в его плоть, в его жилы и в его кровь, зараженные нечистой силой, и мертвенную бледность этого тела с его вымученными
Есть там и одна женщина в числе многих других, которая, будучи главной фигурой на этой картине, стоит на коленях впереди всех остальных и, повернув к ним голову, протягивает руки к бесноватому, как бы указуя на его страдания. Апостолы же, кто стоя, кто сидя, а кто склонив колена, проявляют величайшее сочувствие к его беде.
И действительно, Рафаэль написал в этой вещи фигуры и головы, которые, не говоря об их исключительной красоте, настолько необычны, разнообразны и прекрасны, что, согласно единодушному мнению художников, это — самое прославленное, самое прекрасное и самое божественное произведение из всех, когда-либо им созданных. Так всякий, кто захочет представить себе и изобразить в живописи божественное преображение Христа, пусть посмотрит на это произведение, на котором Рафаэль представил Христа, парящего над вершиной этой горы и растворенного в прозрачном воздухе, а по сторонам его Моисея и Илью, которые, освещенные ослепительным сиянием, оживают в свете, от него исходящем. А на земле под ними распростерты Петр, Иаков и Иоанн, лежащие в различных и прекрасных положениях: кто склонил голову к земле, а кто, затенив очи руками, защищается от лучей и непомерного блеска, окружающего фигуру Христа, который, облаченный в белоснежные одеяния, распростерший руки и воздевший чело, словно являет собою единосущность и божественную природу всех трех лиц Святой Троицы, сосредоточенных в одном лице великим совершенством искусства Рафаэля. И кажется, что художник настолько отождествил себя с собственным своим мастерством, обнаружив в лике Христа все дерзание и всю силу своего искусства, что, закончив его как последнее, что ему было завещано, он потому больше и не прикасался к своим кистям, когда его постигла смерть.
А теперь, перечислив произведения этого превосходнейшего художника и прежде чем перейти к другим подробностям, касающимся его жизни и смерти, я не пожалею труда, если, на пользу нашим художникам, поговорю о различных манерах Рафаэля. Так, после того как в молодости Рафаэлю, подражавшему манере своего учителя Пьетро Перуджино, но значительно усовершенствовавшему ее и по рисунку, и по колориту, и по выдумке, казалось, что этим он уже многого достиг, однако, дожив до более зрелого возраста, он пришел к убеждению, что до истины ему еще очень далеко. Недаром был он так глубоко потрясен и изумлен, увидев творения Леонардо да Винчи, который не имел равных себе в изображении выразительности лица как мужского, так и женского, и превосходил всех других живописцев в умении придавать особую прелесть фигурам и их движениям. Словом, манера Леонардо понравилась ему больше любой другой им когда-либо виденной, и он принялся за ее изучение и в меру своего понимания и своих сил стал ей подражать все больше и больше, хотя и с большим трудом преодолевая манеру Пьетро. Однако сколько он ни старался и ни изучал, но в некоторых трудностях он так и не смог превзойти Леонардо; и хотя многим и кажется, что он его превзошел в нежности и некоей природной легкости, тем не менее он никогда не мог сравняться с ним в отношении особой потрясающей глубины мысли, служившей фундаментом его искусства, во всем его величии. Если же Рафаэль в чем-либо к нему и приблизился больше, чем любой другой живописец, то это преимущественно в прелести своего колорита.
Вернемся, однако, к самому Рафаэлю, для которого манера, заимствованная в молодости от Перуджино, становилась со временем величайшей помехой и обузой, хотя она и была легко им усвоена, будучи мелкой, сухой и не требовавшей строгого рисунка. И вот, не будучи в состоянии от нее отделаться, он лишь с большим трудом научился передавать красоту обнаженного тела и трудные ракурсы, изучив картон, который Микеланджело Буонарроти сделал для залы флорентийской Синьории. Всякий другой на его месте упал бы духом, считая, что он тратил время по-пустому, и никогда, будь он даже величайшим талантом, не сделал бы того, что сделал Рафаэль, который, исцелившись от манеры Пьетро и стряхнув ее с себя, чтобы научиться манере Микеланджело со всеми ее трудностями, из мастера как бы превратился в начинающего ученика и, будучи уже взрослым мужем, в течение немногих месяцев с невероятными усилиями заставил себя сделать то, для чего потребовалось бы много лет даже в том нежном возрасте, когда легче всего научиться чему бы то ни было. В самом деле, тот, кто своевременно не усвоит основные положения, а также ту манеру, которой он намерен придерживаться, и кто мало-помалу на опыте не научится преодолевать трудности искусства, добиваясь познания его законов и умения применять на практике, тот почти никогда не достигнет совершенства, а если все же и достигнет, то с гораздо большей затратой времени и труда.
Когда Рафаэль решил изменить и улучшить свою манеру, он еще не изучал нагого
И все же, сознавая, что он в этом отношении не может достигнуть совершенства Микеланджело, он, как человек, обладавший величайшей рассудительностью, понял, что живопись состоит вовсе не только в изображении обнаженного тела, но что у нее более широкое поле деятельности и что к совершенным живописцам могут быть причислены также и те, кто хорошо и с легкостью умеет выразить себя в сочинении историй и в хорошо продуманном замысле, кто свои исторические композиции не загромождает излишествами и не обедняет чрезмерной скупостью, но строит их с хорошей выдумкой и с должной строгостью и кто поэтому и вправе именоваться умелым и разумным художником.
А ко всему этому, как правильно развивал свою мысль Рафаэль, прибавляется обогащение композиций разнообразием и смелостью вводимых в них перспектив, строений и пейзажей, умением красиво одевать фигуры, при случае погружать их в тень, а иной раз выделять их вперед при помощи света; сообщать жизнь и красоту головам женщин, детей, юношей и стариков и по мере надобности придавать им должную подвижность или порывистость.
Подумал он и о том значении, какое в изображении битвы имеют бег коней и ожесточение сражающихся и как важно вообще умение изображать всякие живые существа, а главное — умение добиться в портретах такого сходства, чтобы люди казались живыми и чтобы ясно было, для кого они написаны.
Подумал он и о бесчисленном множестве других вещей, в которых искусство живописи нуждается на каждом шагу, как, например, покрой одежды, обувь, шлемы, доспехи, женские прически, волосы, бороды, сосуды, деревья, гроты, скалы, огни, туманная и ясная погода, облака, молния, ночь, лунный свет и сияние солнца.
Взвесив, говорю я, все эти обстоятельства и не будучи в силах догнать Микеланджело в той области, которой тот владел, Рафаэль и решил сравняться с ним, а может быть, и превзойти его в своей собственной области. И вот чтобы не тратить времени понапрасну, он занялся не подражанием манере Микеланджело, но стал добиваться подлинной разносторонности во всех перечисленных нами областях. И если бы так же поступали многие художники нашего времени, которые ничего не изучали, кроме произведений Микеланджело, не будучи в состоянии достигнуть его совершенства, труды их не пропали бы даром и они не впадали бы в столь жесткую и вымученную манеру, лишенную всякой прелести, всякого колорита и скудную выдумкой, в то время как они могли бы, стремясь к разносторонности и к овладению другими областями живописи, принести пользу и себе, и миру.
И вот, приняв такое решение и убедившись, что фра Бартоломео из Сан Марко владел очень хорошими живописными приемами, основательным рисунком и приятным колоритом, хотя для большей рельефности иногда и злоупотреблял темными цветами, Рафаэль заимствовал у него все то, что считал для себя потребным и что было ему по вкусу, а именно некоторую умеренность исполнения как в рисунке, так и в колорите, и, смешивая эти приемы с некоторыми другими, отобранными им в лучших произведениях других мастеров, он из многих манер создал единую, которая впоследствии всегда считалась его собственной манерой и которую художники всегда бесконечно высоко ценили и будут ценить. Манера эта достигла впоследствии своего совершенства в сивиллах и пророках, написанных им, как уже говорилось, в церкви Санта Мариа делла Паче, причем немалую помощь при создании этого произведения оказало ему то обстоятельство, что он в папской капелле увидел росписи Микеланджело. И если бы Рафаэль остановился на этой манере и не старался ее укрупнять и менять, чтобы показать, что он понимает обнаженное тело не хуже, чем Микеланджело, он не лишился бы некоторой доли той славы, которую он уже приобрел, ибо обнаженные тела, изображенные им в зале башни Борджа на фреске с пожаром в Борго Нуово, хотя и хороши, но далеко не во всем совершенны.
И вовсе неудовлетворительными оказались те, что он написал на своде палаццо Агостино Киджи, что за Тибром, ибо в них отсутствуют та прелесть и та нежность, которые всегда были ему свойственны; правда, это в значительной мере объясняется тем, что он предоставил другим расписывать их в цвете по своим рисункам. Как человек рассудительный, он впоследствии учел эту ошибку, решив написать собственноручно и без чужой помощи алтарный образ Преображения Христова в Сан Пьетро ин Монторио, в котором есть все, что требуется, как говорилось выше, для хорошей живописи. И если бы он в этой вещи, словно по какой-то прихоти, не применил для черного цвета той смеси, которой пользуются печатники и которая, как уже не раз говорилось, со временем темнеет и поглощает другие с ним смешиваемые цвета, я думаю, что это произведение сохранило бы и поныне свою первозданную свежесть, в то время как сейчас оно кажется скорее раскрашенным, чем написанным.