Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Вскоре после этого, поразмыслив о том, что витражное искусство далеко не вечно, так как работы подобного рода постоянно портятся, у него возникло желание заняться живописью. И потому он взял заказ у попечителей этого епископства расписать фресками три огромнейших свода, полагая, что оставит этим по себе память. Аретинцы же в награду подарили ему для прожития именье с очень хорошими постройками, принадлежавшее раньше братству Санта Мариа делла Мизерикордиа и расположенное неподалеку от города, и постановили по окончании названной работы произвести ее оценку каким-либо уважаемым художником, чтобы попечители с ним должным образом за все расплатились. И потому собрался он с духом показать себя в этом наподобие того, что Микеланджело сделал в капелле, и начал писать фигуры огромнейшего роста. И желание добиться в этом искусстве превосходства охватило его с такой силой, что, хотя было ему уже пятьдесят лет, он стал писать с каждой вещью все лучше и лучше, показав, что знает и понимает, что такое красота, а не только забавляется тем, что подражает хорошим образцам. Он изобразил там также и начальные сцены Нового Завета, подобно тому как раньше на трех больших сводах он изобразил начало Ветхого Завета, и потому мне хочется думать, что всякий талант, стремящийся достичь совершенства, может (если только он не пожалеет трудов) дойти до пределов, положенных каждой
Правда, работа эта сначала его испугала как своими размерами, так и потому, что раньше он таких вещей не делал, что и заставило его вызвать из Рима мастера Иоанна, французского миниатюриста, который, приехав в Ареццо, под руководством приора очень тщательно расписал фреской одну из верхних люнет в церкви Сант Антонио, изобразив там Христа, а для того же сообщества — хоругвь, которую носят в процессиях. И то и другое было исполнено им с большим старанием. В это же самое время приор сделал глазок в церкви Сан Франческо на ее переднем фасаде. В этой большой работе он изобразил папу в консистории и собрание кардиналов, куда св. Франциск приносит в январе розы, отправившись в Рим для утверждения устава; он показал в ней большое понимание композиции, ибо поистине можно сказать, что для этого он был и создан, и пусть ни один художник и не помышляет о том, чтобы с ним сравниться в обилии изображенных им фигур или в изяществе их исполнения.
Для этого же города им было выполнено бесчисленное множество прекраснейших витражей, как то: в церкви Мадонна делле Лагриме большой глазок с Успением Богоматери и апостолами, другой прекраснейший витраж с Благовещением, глазок с Обручением и еще один со св. Иеронимом для шпажных мастеров. Равным образом и в нижней церкви еще три окна, а в церкви Сан Джироламо очень красивый глазок с Рождеством Христовым, и еще один в церкви Сан Рокко.
Он их рассылал и в другие места, как, например, в Кастильон дель Лаго и во Флоренцию по заказу Лодовико Каппони для церкви Санта Феличита, там, где находится образ, написанный на дереве превосходнейшим живописцем Якопо Понтормо, а в капелле его же работы маслом по стене, фреской, а также по дереву. Один витраж попал в руки братьев во Христе, занимавшихся во Флоренции этим делом, и они разобрали его на части, чтобы посмотреть, как это делается, а многие кусочки стали вынимать для образца и снова вставлять и в конце же концов все перепутали.
Но ему хотелось писать и маслом, и в аретинской церкви Сан Франческо он для капеллы Зачатия написал образ, где очень хорошо исполнены одежды, а многие лица так живы и прекрасны, что он приобрел за это вечную славу, так как это была первая его работа, написанная маслом.
Пьер был лицом весьма почтенным и любил заниматься садовым и домашним хозяйством. Купив себе красивейшую усадьбу, он произвел в ней бесчисленное множество улучшений. А будучи человеком набожным, он вел всегда примернейший образ жизни, но из-за того, что он ушел из монахов, его сильно мучили угрызения совести. Вот почему он сделал прекраснейший витраж для капеллы главного алтаря аретинской церкви Сан Доменико в монастыре своего ордена, где изобразил лозу, произраставшую из тела св. Доминика с бесконечным множеством святых монахов, образующих древо ордена, наверху же Богоматерь и Христа, обручающегося со св. Екатериной Сиенской. За творение это, получившее большое одобрение и выполненное с большим мастерством, он не хотел взять никакого вознаграждения, так как, по его мнению, он этому ордену был очень многим обязан.
Прекраснейший витраж он отослал в Перуджу для церкви Сан Лоренцо и бесчисленное множество других во многие места в округе Ареццо. А так как он очень увлекался архитектурой, он для граждан той же области составил много проектов городских зданий и городского благоустройства, двух каменных дверей в церкви Сан Рокко и обрамления из мачиньо для образа, написанного на дереве мастером Лукой и в церкви Сан Джироламо. Еще одну раму сделал он для аббатства в Чиприано д'Ангьяри и другую для сообщества Троицы в капелле Распятия, а в ризнице богатейший рукомойник со святыми, в совершенстве высеченными им резаком. А так как работать ему всегда была охота и он не переставал расписывать стены ни зимой, ни летом, а такая работа и здорового с ног свалит, то простыл он так, что вся мошонка у него была полна воды. Когда же врачи ему ее прокололи, он через несколько дней отдал душу тому, кто ему ее даровал, причастившись и составив завещание, как подобает доброму христианину.
А так как он особенно уважал камальдульских отшельников, конгрегация которых находилась в двадцати милях от Ареццо в Апеннинских горах, он завещал им и прах свой, и свое имущество. Подмастерью же своему Пасторино из Сиены, проработавшему с ним много лет, он оставил витражи, рабочую обстановку и свои рисунки, один из которых, с фараоном, тонущим в Черном море, есть и в нашей Книге. Пасторино занялся после этого многими другими вещами, но также в области искусства, и в том числе и витражами, но сделал в этой области мало. Его старательным последователем был и некий кортонец Мазо Порро, который лучше умел составлять и сплавлять стекла, чем их расписывать. Его учеником был и аретинец Баттиста Борро, сильно подражающий ему в витражах и преподавший первоосновы этого искусства Бенедетто Спадари, а также Джорджо Вазари, аретинцу.
Прожил приор шестьдесят два года и умер в 1537 году. Он заслуживает восхвалений бесконечных, ибо через него вся Тоскана приобщилась искусству обрабатывать стекло с тем мастерством и с той тонкостью, какие только можно пожелать. И потому за подобные благодеяния мы будем почитать и помнить его вовеки, непрестанно прославляя и жизнь его, и деяния.
Жизнеописание Симоне, прозванного Кронака, флорентийского архитектора
Многие одаренные люди, способные создать произведения редкостные и достойные, пропадают лишь потому, что не попали, вступая в мир, на заказчиков, которые сумели бы и захотели поручить им то, к чему они способны. Ведь случается очень часто, что тот, кто мог бы использовать их таланты, не знает, как это сделать, или же этого и не хочет, и если и пожелает соорудить выдающуюся постройку, то мало заботится о том, чтобы подыскать себе архитектора действительно незаурядного и духом возвышенного, а что и того хуже, и честь свою и славу препоручает каким-нибудь пройдохам, покрывающим часто позором имя его и память. И чтобы возвеличить того, кто льстит ему безгранично (вот до чего доводит тщеславие), он нередко отвергает хорошие проекты, которые ему предлагают, а самый плохой принимает, и потому памятью о нем и остается постройка нелепая, несмотря на то, что людьми глубокомысленными прославляется единодушие художника и заказчика, нашедших общий язык в этом сооружении. И, наоборот, столько государей, не слишком сведущих, но встретивших художников превосходных и со вкусом, стяжали себе после смерти памятью о своих сооружениях славу не меньшую, чем ту,
Но поистине посчастливилось в свое время Кронаке, ибо работать он умел и находил заказчиков, которые постоянно умели его использовать и притом в сооружении построек, как на подбор, значительных и великолепных. О нем рассказывают, что, когда Антонио Поллайоло работал в Риме над бронзовыми гробницами, находящимися в Сан Пьетро, в дом к нему попал некий молодой человек, его родственник, по имени Симоне, который, с кем-то повздорив, бежал из Флоренции. А так как он, пройдя обучение у мастера-деревообделочника, имел большую склонность к искусству архитектуры, он стал изучать прекраснейшие древности этого города и, получая от этого удовольствие, обмерял их с величайшей тщательностью. И вот, прожив в Риме недолгое время, но продолжая в том же духе, он обнаружил большие успехи как в обмерах, так и в решении кое-каких самостоятельных задач. Поэтому, решив возвратиться во Флоренцию, он покинул Рим. Когда же он приехал на родину, в его лице объявился отличнейший рассказчик, повествовавший о чудесах Рима и других местностей с такими подробностями, что его с тех пор так и прозвали Кронака, ибо каждому казалось, что он был настоящей хроникой вещей, о которых рассказывал. Словом, он достиг того, что стал почитаться самым превосходным из новых архитекторов Флоренции, так как умел выбирать строительные участки и проявлял талант более возвышенный, чем многие другие, занимавшиеся этим делом, ибо по произведениям его было видно, насколько хорошо он подражал древним образцам и насколько точно он следовал правилам Витрувия и творениям Филиппо ди сер Брунеллеско.
Проживал тогда во Флоренции тот Филиппо Строцци, который ныне, в отличие от сына, именуется старшим. Обладая несметными богатствами, он пожелал в числе прочих богатств оставить родине и детям на память о себе также и прекрасный дворец. И вот Бенедетто да Майано, которого он для этой цели и пригласил, сделал ему модель, открытую со всех сторон. Модель эта была впоследствии осуществлена, однако, как об этом будет рассказано ниже, не полностью, поскольку кое-кто из соседей не пожелал ради этого поступиться своими домами. Поэтому строительство дворца было начато лишь в пределах возможного, и до смерти названного Филиппо была почти что закончена наружная облицовка. Облицовка же эта, как можно видеть, рустованная с рустом постепенно убывающим: а именно камни, расположенные снизу до первого ряда окон и вокруг дверей, выступают очень сильно, те же, которые расположены между первым и вторым рядами окон, выступают значительно меньше. Между тем случилось так, что в то время когда Бенедетто уехал из Флоренции, как раз приехал из Рима Кронака. Его познакомили с Филиппо, и тому так понравились сделанные Кронакой модели двора и карниза, обходящего снаружи вокруг дворца, что, признав превосходство такого таланта, он пожелал, чтобы впредь все проходило через его руки, и постоянно пользовался его услугами. Итак, помимо наружных украшений тосканского ордера Кронака сделал великолепнейший верхний коринфский карниз, с которым непосредственно граничит кровля и половину которого мы видим ныне законченной с таким исключительным изяществом, что более красивого карниза не придумаешь и не приладишь. Карниз этот был срисован, заимствован и замерен Кронакой в Риме с одного древнего карниза, находящегося в Спольякристо и считающегося самым красивым из многих сохранившихся в этом городе. Правда, он его для соразмерности с дворцом увеличил, чтобы он был соразмерным завершением и осенял его своим выносом; таким образом талант Кронаки сумел использовать чужое произведение так, что сделал его как бы своим, а это удается немногим, ибо дело не в том только, чтобы иметь зарисовки и копии красивых вещей, а в том, чтобы суметь их приспособить, с соблюдением меры и в соответствии к тому, чему служить они предназначены.
Но насколько хвалили и постоянно будут хвалить карниз Кронаки, настолько порицали тот, который сделал в том же городе для палаццо Бартолини Баччо д'Аньоло, поместивший в подражание Кронаке на фасад небольших размеров и с нежными членениями большой древний карниз, сделанный по точным обмерам фронтона на Монтекавалло. А вышло это у него так плохо потому, что он не сумел приладить его с толком, да хуже и не могло получиться, — словно огромная шляпа на крохотной голове. И вовсе, как многие это утверждают, не может служить извинением для художников, когда они, закончив свое произведение, оправдываются и говорят: «Оно сделано по точным обмерам древних образцов и заимствовано у хороших мастеров». Ведь хороший вкус и глаз в любом случае важнее всяких циркульных измерений. И так Кронака только наполовину, но с большим искусством, вытянул вокруг дворца названный карниз вместе с его зубчиками и иониками и с двух сторон целиком его закончил, загрузив заложенные части выносных камней таким способом, что они оказались и уравновешенными, и завязанными и что вообще лучшей, более тщательной и более совершенной каменной кладки и не увидишь. Подобным же образом и все остальные камни этого дворца настолько хорошо отесаны и завязаны, что они кажутся не сложенными, а высеченными из цельного куска. И чтобы все друг другу соответствовало, им для украшения названного дворца были заказаны очень красивая скобянка и фонари, что расположены по углам; и все это было с величайшей тщательностью выполнено флорентийским слесарных дел мастером Никколо Гроссо Капаррой. В этих удивительных фонарях мы видим карнизы, колонны, капители и консоли, выкованные из железа с дивным мастерством, и ни один из новых мастеров никогда еще не вкладывал в столь крупные и трудные железные изделия столько знаний и столько опыта. Никколо Гроссо был человеком с причудами, но, зная себе цену, он был справедлив к себе и к другим и никогда не зарился на чужое. Он не доверял ни одному из своих заказчиков и всегда требовал задаток, почему Лоренцо Медичи и прозвал его Капаррой, под каким прозвищем он был известен и многим другим. Над своей мастерской он прибил вывеску, на которой были изображены горящие книги, и когда кто-нибудь просил у него отсрочить платеж, он говорил: «Не могу, так как книги мои сгорели и должников мне записывать некуда». Господа капитаны гвельфской партии заказали ему как-то пару таганов, и когда он их сделал, за ними неоднократно посылали, но всякий раз он говорил: «Я потею и тружусь у своей наковальни и хочу, чтобы и деньги мои мне на нее выкладывали». Когда же за работой прислали еще раз и просили его прийти за деньгами, которые ему будут выплачены тотчас же, он упрямо продолжал твердить: «Пусть сначала принесут деньги». Но так как капитаны желали увидеть его самого, разгневанный проведитор послал за ним снова с наказом, что, поскольку половину денег он уже получил, он получит и остальные, как только пришлет таганы. Против правды Капарре возражать было нечего, и тогда он отдал посланному один только таган с такими словами: «На, отнеси им этот, он принадлежит им. Если же он им понравится, пусть присылают все деньги и тогда отдам тебе другой, но пока что он мой». И когда должностные лица увидели, какое дивное произведение было им создано, они послали к нему в мастерскую деньги, а он прислал им второй таган.