Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Подружившись с флорентийским ювелиром Пьеро ди Марконе и покумившись с ним, Франческо подарил своей куме, жене этого Пьеро, после ее родов, прекраснейший рисунок для росписи одного из тех круглых блюд, на которых роженицам подносят угощение. На этом рисунке в прямоугольной раме, заполненной клеймами и украшенной сверху и снизу очень красивыми фигурами, была изображена вся жизнь человека, то есть все возрасты человеческой жизни, причем каждое клеймо подпиралось разными гирляндами, соответствовавшими каждому возрасту и времени года, в это своеобразное заполнение были в двух удлиненных овалах включены фигуры Солнца и Луны, а в середине — фигура, олицетворявшая египетский город Саис и молившая о даровании ей мудрости перед храмом богини Паллады, словно автор хотел этим сказать, что для новорожденных младенцев следует прежде всего молиться о даровании им мудрости и доброты. С тех пор Пьеро всегда дорожил этим рисунком как прекраснейшей драгоценностью, каковой он, впрочем, и был.
Некоторое время спустя, после того как названный Пьеро и другие друзья написали Франческо, что хорошо было бы ему вернуться на родину, так как, мол, твердо известно, что синьор герцог Козимо наверняка найдет для него применение, не имея в своем окружении иных мастеров, кроме медлительных и нерешительных, Франческо (который также весьма рассчитывал на милости мессера Аламанно, брата кардинала и дяди герцога) в конце концов решил вернуться во Флоренцию. И вот, приехав туда, прежде чем что-либо предпринимать, он написал для мессера Аламанно великолепнейшую картину с Богоматерью, исполненную
Однако особую ценность придало ей то обстоятельство, что Тассо, который обычно почти что все порицал, на этот раз безмерно ее хвалил, более того, сказал герцогскому домоуправителю мессеру Пьерфранческо, что было бы лучше всего, если бы герцог предоставил Франческо возможность поработать над каким-нибудь значительным произведением. Этот мессер Пьерфранческо, а также Кристофано Риньери, которые были наушниками герцога, устроили дело так, что мессер Аламанно, беседуя с Его Превосходительством, сказал ему, что Франческо мечтает о том, чтобы ему дали расписать гостиную, которая перед приемной и против капеллы герцогского дворца, и что об оплате он не беспокоится, и Его Превосходительство соблаговолило ему это предоставить. Поэтому, нарисовав небольшие наброски триумфа Фурия Камилла и многих других историй его подвигов, Франческо приступил к разбивке своих композиций по стенам этой гостиницы, учитывая возможные разрывы, обусловленные размещением оконных и дверных проемов, которые были то выше, то ниже, и немалых трудов стоило ему осуществить такую разбивку, которая, обладая стройностью, в то же время не вредила бы историям. На той стене, где дверь, через которую входишь в гостиную, оставались два больших простенка по обе стороны от этой двери, а на противоположной стене с тремя окнами, выходящими на площадь, оставалось их четыре, но шире трех локтей каждый, на торцовой же стене направо от входа, где было три окна, тоже выходящих на площадь, но с другой ее стороны, было три таких же простенка, то есть приблизительно в три локтя каждый. Наконец, в противоположной торцовой стене налево от входа, в которой была мраморная дверь, ведущая в капеллу, и окно с бронзовой решеткой, оставался только один простенок, достаточно большой для того, чтобы можно было поместить в нем что-нибудь значительное. И вот на этой стене, примыкавшей к капелле, Франческо написал две истории, обрамив их коринфскими пилястрами, поддерживающими архитрав, с нижней поверхности которого, изображенной в ракурсе, свисают две роскошнейшие гирлянды и две кисти, состоящие из различных, весьма правдоподобно изображенных плодов, и на котором восседает обнаженный путт, держащий герцогский герб, то есть гербы Медичи и Толедо. Справа он изобразил Камилла, который приказывает отдать пресловутого школьного учителя во власть ребят, его учеников, а слева — его же, наносящего поражение галлам, причем видны и сражающееся войско, и огонь, пожирающий заграждения и палатки лагеря; рядом же, в обрамлении того же ордена пилястров, он изобразил в человеческий рост фигуру Случая, схватившего Фортуну за волосы, а также множество всяких узоров, написанных с удивительным искусством. На большой стене, в двух широких простенках по сторонам от главного входа, он написал две крупные и великолепнейшие истории. На первой изображены галлы, которые, взвешивая золото выкупа, добавляют к нему меч, чтобы увеличить его вес, разгневанный же Камилл силой оружия освобождает себя от выкупа; эта прекраснейшая история изобилует фигурами, пейзажами, древностями и сосудами, которые очень хорошо и по-разному написаны под золото и под серебро. Рядом, в другой истории, показан Камилл на триумфальной колеснице, влекомой четырьмя лошадьми, а над ним венчающая его фигура Славы; перед колесницей жрецы в богатейшем облачении несут статую богини Юноны, сосуды и всякие красивейшие трофеи и захваченные доспехи; вокруг колесницы — бесчисленное множество пленников, а позади нее — отряд вооруженных солдат, в числе которых Франческо изобразил самого себя настолько хорошо, что он кажется живым; вдали, там, где проходит триумф, стоит очень красивая фигура Рима, а фигура Мира, написанная светотенью и обнимающая ворох оружия, стоит на воротах с несколькими пленниками. Все это было написано Франческо с таким старанием и знанием дела, что более прекрасного произведения и не увидишь. На другой стене, обращенной на запад, посередине и в более широких простенках, он изобразил вооруженного Марса в нише, под ним — обнаженную фигуру, изображающую галла, у которого на голове колпак, как у настоящих галлов, и еще в одной нише — Диану, подпоясанную шкурой и вынимающую из колчана стрелу, а рядом с ней собаку. По углам, около двух других прилегающих стен, изображены две фигуры Времени, из которых одна выравнивает грузы на чашах весов, а другая смешивает жидкость, переливая их из одного сосуда в другой. На последней стене, против капеллы, обращенной на север, с одной стороны, по правую руку — фигура Солнца, изображенная так, что… [118] египтяне его показывают, с другой — фигура Луны, изображенной таким же образом, а посередине — фигура Удачи в виде обнаженного юноши на вершине колеса, вращающегося между фигурами Зависти, Ненависти и Злоязычия — с одной стороны и Чести и Наслаждения — с другой, да и все прочие фигуры, описанные Лукианом. Над окнами проходит фриз, полный прекраснейших обнаженных фигур в натуральную величину, разнообразных по форме и по положениям, наряду с рядом историй, равным образом посвященных подвигам Камилла, а против фигуры Мира, сжигающей оружие, изображена фигура реки Арно, которая, держа в одной руке переполненный рог изобилия, приподнимает другой рукой занавес, за которым открывается фигура Флоренции и все величие ее первосвященников и героев дома Медичи. Кроме того, он написал цоколь, проходящий под всеми этими историями и нишами, изобразив на нем ряд женских герм, держащих гирлянды, посередине же этого цоколя помещены овалы с историями о том, как народы поклоняются Сфинксу и реке Арно. Франческо вложил в эту роспись все усердие и все старания, какие только можно вообразить, и благополучно довел ее до конца, несмотря на многие препятствия, мешавшие ему оставить своей родине произведение, достойное его и столь великого государя.
118
Пропуск в печатных изданиях
Франческо был от природы человеком угрюмым и чаще всего, когда работал, не терпел около себя никого, тем не менее, только что приступив к этой росписи, он, как бы насилуя собственную природу и притворяясь, что у него широкая натура, совсем запросто позволял Тассо и другим своим друзьям, оказавшим ему какую-нибудь услугу, смотреть, как он работает, и старался, как мог, всячески их обласкать. Когда же он со временем, как говорят, обжился при дворе и ему казалось, что он в милости, он, снова поддавшись своему гневливому и язвительному нраву, вовсе перестал с ними считаться; хуже того, чужие произведения он расценивал и хулил обычно в самых обидных выражениях, вознося свои, да и самого
Сначала Франческо только посмеивался над этими слухами, но, видя, что они разрастаются, переходя за грани пристойности, он не раз жаловался на это герцогу. Заметив же, что этот сеньор явно не оказывает ему тех милостей, на которые он рассчитывал, и не обращает внимания на его жалобы, он стал уже падать духом настолько, что супостаты его, обнаглев, распустили слух, будто его истории, написанные им в этой гостиной, подлежат уничтожению, никому не нравятся и не имеют в себе ничего хорошего. Все эти удары, наносимые ему завистью и злословием его противников, довели Франческо до того, что, не будь участия, оказанного ему мессером Лелио Торелли и мессером Пасквино Буртини, а также другими его друзьями, он, конечно, уехал бы, отступив перед своими противниками, которые этого-то как раз и добивались.
Однако вышеупомянутые друзья, уговаривавшие его во что бы то ни стало закончить роспись гостиной и другие начатые им вещи, его удержали, как это, впрочем, сделали и многие другие его друзья, находившиеся за пределами Флоренции, которым он написал о том, как его преследуют. В числе прочих и Джорджо Вазари, в ответ на письмо Сальвиати того же содержания, убеждал его потерпеть, говоря, что преследуемая добродетель закаляется как золото на огне, и добавляя, что должно наступить время, когда его доблесть и его талант будут признаны, и что ему остается сетовать только на самого себя, раз он не знал ни нравов, ни особенностей, свойственных людям и художникам его отечества. Итак, невзирая на все неприятности и преследования, которые на себе испытал бедный Франческо, он все же закончил эту гостиную, то есть те фрески, которые он взялся написать на ее стенах, ибо на потолке, вернее кессонах, ему писать было нечего, так как этот плафон, сплошь позолоченный, покрыт настолько богатой резьбой, что такой, как она есть, лучшей работы и не увидишь. В довершение всего герцог заказал два новых оконных витража с эмблемами и гербами его самого и Карла V. В этом роде работ ничего лучшего сделать невозможно, ибо витражи эти были исполнены аретинским живописцем Баттистой дель Борро, редкостным мастером этого дела.
После этой гостиной Франческо расписал темперой для Его Превосходительства плафон зимней столовой, изобразив на нем множество всяких эмблем и фигурок, и отделал великолепнейший кабинет, находящийся как раз над зеленой комнатой. Написал он также портреты некоторых из детей герцога, а в один из карнавалов, справлявшихся ежегодно, соорудил в большом зале сцену и перспективу для комедии, которая была там поставлена, и сделал это так красиво и в манере столь отличной от того, как это до него делалось во Флоренции, что постановка эта была признана лучшей из всех. Впрочем, удивляться этому не приходится, так как ни малейшему сомнению не подлежит, что Франческо во всех своих произведениях всегда отличался большим вкусом, многообразной манерой, чем кто-либо другой из тогдашних художников Флоренции, проявляя в своем обращении с красками и опыт большого мастера, и очарование колорита. Написал он также лицо, иначе говоря, портрет синьора Джованни деи Медичи, отца герцога Козимо, отменнейшее произведение, находящееся ныне в гардеробной названного синьора герцога.
Для своего ближайшего друга, Кристофано Риньери, он написал прекраснейшую Богоматерь, на картине, находящейся ныне в приемной Совета Десяти, для Ридольфо Ланди — картину с фигурой Любви, лучше которой и быть не может, а для Симоне Кореи опять-таки картину с Богоматерью, получившую очень высокую оценку. Для мессера Донато Аччайуоли, родосского рыцаря, с которым он всегда был особенно близок, он написал несколько очень красивых небольших картин. Равным образом им же был написан на дереве Христос, показывающий св. Фоме, который не верит, что он только что воскрес, раны и увечья, нанесенные ему евреями; доску эту вывез во Францию Томмазо Гваданьи и поместил ее в капелле флорентийцев в одной из церквей города Лиона. По просьбе же названного Кристофана Риньери и фламандского ковровых дел мастера Джованни Роста, Франческо изобразил всю историю Тарквиния и римлянки Лукреции на многих картонах, из которых получилось дивное произведение, после того как картины эти были осуществлены на коврах, вытканных золотом, шелком и начесом. Герцог, по заказу которого названный мастер Джованни как раз в это время изготовлял во Флоренции тоже аррасские ковры из золота и шелка для Залы Двухсот и который, как уже говорилось, поручил Бронзино и Понтормо нарисовать для них картоны с историями Иосифа иудейского, пожелал, чтобы и Франческо сделал один картон, а именно толкование сна о семи тучных и тощих коровах. В этом картоне, говорю я, Франческо постарался как можно более тщательно соблюсти все необходимое для такого рода работ и все, что только требуется для тканого изображения: смелые выдумки и разнообразные композиции должны иметь такие фигуры, которые друг от друга определенно отличались бы рельефностью, живостью цвета и богатством одеяний и нарядов. А так как и этот ковер и другие получились удачно, Его Превосходительство решил обосновать это ремесло во Флоренции и велел обучить ему нескольких мальчиков, которые теперь подросли и изготовляют отличнейшие вещи для этого герцога.
Франческо написал опять-таки маслом прекраснейшую картину с Богоматерью, находящуюся ныне в спальне мессера Алессандро, сына мессера Оттавиано Медичи. Для названного же мессера Пасквино Бертини он написал на холсте другую Богоматерь с младенцем Христом и св. Иоанном, смеющимся над попугаем, которого он держит в руках, вещь смелую и очень привлекательную. Для него же он сделал прекраснейший рисунок Распятия, вышиной почти что в локоть, с Магдалиной у ног его и в такой необычной и прелестной манере, что прямо чудо. С этого рисунка, который мессер Сильвестро Бертини передал своему ближайшему другу Джироламо Рацци, ныне дону Сильвано, два цветных распятия написал Карло из Лоро, сделавший после этого много других распятий, рассеянных по всей Флоренции.
Джованни и Пьеро, сыновья Агостино Дини, построившие в церкви Санта Кроче по правую руку от среднего входа очень богатую капеллу из мачиньо и в ней гробницу для Агостино и других членов их семейства, поручили образ для этой капеллы написать Франческо, изобразившему на нем Христа, которого снимают с креста Иосиф Аримафейский и Никодим, а у ног его лишившуюся чувств Богоматерь рядом с Марией Магдалиной, св. Иоанном и другими Мариями. Образ этот Франческо написал на дереве с таким искусством и с таким старанием, что необыкновенно прекрасен не только обнаженный Христос, но и все остальные фигуры, отлично расставленные и написанные с большой силой и очень рельефно. И хотя сначала образ этот и был хулим противниками Франческо, он тем не менее повсеместно заслужил ему громкую славу, и никто из тех, кто после этого хотел с ним соперничать, так его и не превзошел.