Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Неизвестно? – прошептала Империя. – Кто тебя уверит в этом?
– Наконец кардинал принц, единственный человек, который мог бы иметь причину раздражиться против меня, не дальше как вчера обедал у моего господина и не сказал ни слова, по чему бы можно было предположить, что он кое-что знает.
– Верно, ни слова?
– Ни одного.
– А в его физиономии, в его взгляде не была ничего угрожающего?
– Напротив, я никогда не видывал его таким ласковым.
– Ласковым?.. Филипп, я знаю принца: чем он добрее; тем злее он готовится быть. Филипп, веришь ты мне, мы пропустим неделю или две и не станем видаться.
– О!.. две недели!
– Одну
– Скажи же, что ты разлюбила меня, что я тебе наскучил!..
– О!.. Я желала бы быть с тобою с утра до вечера… Ах! эта тринадцатая ночь!.. Я бы отдала бог знает что, чтобы она прошла…
– Это легко… Легко, по крайней мере, ее приблизить. Нынче понедельник – вместо того, чтобы прийти в четверг, я приду завтра.
– Завтра? нет! завтра у меня ужинает Адольф герцог Клевский… Но в среду… Ты придешь в среду, слышишь, мой ангел?
– Хорошо!
– Да, в среду. Тебе пришла счастливая идея.
– Потому что мы скорей увидимся.
– И притом если, против тебя имеются недобрые замыслы, этим способом, мы отвратим их.
В эту тринадцатую ночь в среду с 22 на 23 сентября 1508 года в Констанце было темно и холодно. Улицы города были покрыты туманом, поднимавшимся из озера…
Выйдя через окно в двенадцатом часу, Филипп де Мала, при соприкосновении с этим сырым воздухом, против воли вздрогнул но чувство это было мимолетно.
«Туман!.. подумал он. – Тем лучше. На улицах никого не будет». И завернувшись в свой плащ, он пропал во мраке.
Он шел прямо своей дорогой, руководимый инстинктом. Когда он проходил мимо францисканского монастыря, находившегося на выстрел от дома Империи, на монастырских часах пробило полночь. При звуке медного колокола, Филипп вздрогнул снова. А между тем он уже двенадцать раз слышал как били эти часы, и звук этот не порождал в нем иной мысли, кроме той, что он точен. В эту тринадцатую ночь ему казалось, что часы не говорили обыкновенно: «Счастливец!.. счастливец!..» Напротив они звучали, печально: «Бедный ребенок!.. бедный ребенок!..»
о он продолжал идти; он сделал еще десяток шагов… Как справа и слева бросились на него двое мужчин, и схватив железными руками, повели его на площадь. В тоже время третий тоже замаскированный человек глухим голосом проговорил эти слова:
«Requiem oeternam donna eis, Domine, et lux perpetua luceat еis.» [12]Человек слева продолжал:
«In memoria oeterna erit justus; ab auditione mala non timebit.» [13]12
13
Человек справа закончил:
«Absolve, Domine, animas omnium fidelium defonctorum, ab omni vinculo delictorum.Et gratia tua illis succurente mereantur evadere judicium ultionis»… [14]Над ним читали надгробную молитву. Филипп не мог обманываться… Он был приговорен к смерти. Кем? что за дело! Кем бы то ни было, но он был должен умереть… Умереть, не увидав ее!..
«Империя!» Готовилась сорваться с его губ, но в эту великую минуту над человеком владычествовал христианин, и он произнес имя Господа.
14
– Боже! – проговорил он, – прости мне мои прегрешения!
В то же время он пал под тремя смертельными ударами.
С половины двенадцатого Империя была у окна, ожидая своего молодого любовника. Она тоже слышала как пробила полночь, и также нашла погребальным звук колокола.
Полночь… а его нет.
Но сквозь туман в нескольких шагах от ее дома она заметила тень. Она обезумела от беспокойства и вскричала:
– Это ты?
– Да, это он! – сказал незнакомый голос. – Вам несут его.
Несут!.. При этом ответе в Империи, как говорится, все перевернулось. Скорее, чем мы могли бы написать она была вне дома, сопровождаемая стражей, лакеями и служанками, несшими зажженные восковые свечи.
Трое замаскированных людей, исполнив свое дело, удалились; в самой середине улицы лежало тело клерка, еще теплое, но уже совершенно безжизненное. По божественной благости и как бы в награду за искренность его покаяния, он не страдал, ибо лицо его был также спокойно, как у спящего ребенка.
Коленопреклоненная у трупа, в грязи, не заботясь о своем богатом бархатном платье, Империя оставалась неподвижной, созерцая эту прелестную голову, на устах которой только для нее расцветала улыбка.
Она не испустила ни одного крика, не пролила ни одной слезы, она только сказала, опустив голову и целуя мертвеца:
– О, мой Филипп! я отдала тебе душу. Унеси ее в небо со своей. Я любила и больше не буду любить…
Тело клерка было отнесено к его господину, архиепископу Бордосскому, который был очень опечален этим приключением, потому что имел большую привязанность к своему писцу. Он приказал, чтобы его похоронили с великими почестями, в церкви св. Морица, и, чтобы почтить его, он сам со своими друзьями пожелал присутствовать на погребении. Трудно поверить, что кардинал принц Рагузский был одним из друзей, сопровождавших тело Филиппа.
Когда итальянский прелат выходил после церемонии из церкви, одна женщина, одетая вся в черное, с лицом закрытым вуалью, приблизилась к нему и тихо сказала:
– Вы убили его, монсеньор; хорошо; но к чему это для вас послужит? Вы не будете все таки любимы и в свою очередь скоро умрете, это я вам предсказываю!..
На самом деле с этого дня кардинал-принц не видал больше Империи, которая немедленно оставила Констанц. А через два месяца после смерти Филиппа он был убит в Мадриде в Испании, когда возвращался с ужина от одного из своих родственников… Убийц разыскивали, но в Испании в то время было столько бандитов! Их было очень трудно отыскать, зато справили великолепные похороны.