Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
На миг у Жильбера явилась спасительная для его самолюбия мысль, что лошади, люди и даже сам Господь Бог соединились против него. Но подобно Аяксу [60] , он погрозил кулаком небу и если не крикнул, как тот древний герой: «Я уцелею вопреки воле богов!» — то только потому, что знал «Общественный договор» лучше «Одиссеи».
Настал момент, который предвидел Жильбер, — момент, когда он понял, что силы у него на исходе и положение безнадежное. То был ужасный миг борьбы между гордостью и беспомощностью, и в этот миг прилив энергии отчаяния удвоил силы Жильбера. Последним рывком он почти догнал кареты, укатившие далеко вперед, и увидел их сквозь облако пыли; они показались ему какого-то неправдоподобного цвета, но это оттого, что кровь прилила ему к глазам; стук их колес, смешиваясь со звоном в ушах, отдавался в мозгу. Бегущий с открытым ртом, остановившимся взглядом и слипшимися на лбу потными волосами, он казался автоматом, чьи движения были бы похожи на человеческие, не будь они такими напряженными и однообразными. Со вчерашнего дня он проделал двадцать, если не двадцать два лье. И вот усталые ноги отказались нести его, в глазах потемнело; ему показалось, что земля дрогнула и закружилась под ним; он попытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука, попытался, чувствуя, что падает, удержаться и, как безумный, заколотил руками по воздуху.
60
Имеется в виду Аякс — меньшой сын Оилея, один из вождей греков при осаде Трои («Одиссея», IX, 505).
Но голос он все-таки обрел: из груди его вырвался вопль ярости, и повернувшись к Парижу, а верней, в ту сторону, где, как он полагал, находится Париж, Жильбер принялся осыпать ужаснейшими проклятиями тех, кто одержал победу над его мужеством и силой. И вдруг, вцепившись руками в волосы, юноша пошатнулся и рухнул на дорогу, правда успев подумать (и эта мысль послужила ему утешением), что, подобно героям древности, он сражался до последнего.
Жильбер упал ничком, но в глазах еще горела угроза, кулаки были сжаты.
Потом глаза закрылись, мышцы обмякли: Жильбер потерял сознание.
И почти в ту же минуту, когда он упал, раздался осипший голос:
— Берегись! Берегись, болван!
Крик сопровождался щелканьем кнута.
Жильбер ничего не слышал.
— С дороги! Задавлю!
И как бы в подкрепление этого истошного крика удар длинного ременного кнута обрушился на поясницу Жильбера.
Но он не почувствовал боли и, все так же ничего не видя и не слыша, остался лежать под копытами лошадей, которые вылетели с боковой дороги, что между Тьеблемоном и Воклером сходится с главным трактом.
Из кареты, которую лошади влекли, подобно тому как ураган несет перышко, послышался душераздирающий крик.
Сверхчеловеческим усилием форейтор постарался остановить лошадей, но с первой, выносной, это ему не удалось, и она перескочила через Жильбера. Зато двух других, с которыми ему управиться было легче, он все-таки удержал. Из кареты высунулась женщина.
— О Боже! — испуганно воскликнула она. — Бедный мальчик! Его задавило?
— Боюсь, похоже на то, сударыня, — отвечал форейтор, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь клубы пыли, поднятой копытами лошадей.
— Ах, несчастный! Ах, бедный дурачок! Остановимся!
И путешественница, распахнув дверь, выпорхнула из кареты.
Форейтор уже спешился и вытаскивал безжизненное и окровавленное, как он полагал, тело Жильбера из-под экипажа.
Путешественница помогала ему, как могла.
— Вот ведь кому повезло! — воскликнул форейтор. — Ни ссадины, ни царапины!
— Но он же без чувств!
— Да это просто со страху. Давайте положим его у канавы и поехали дальше: вы ведь торопитесь.
— Ни за что! Я не могу бросить этого мальчика в таком состоянии.
— Ничего с ним не случится. Полежит и придет в себя.
— Нет! Нет! Какой молоденький, бедняжка! Наверное, сбежал из коллежа, решил побродяжить да не рассчитал сил. Видите, он бледен как смерть! Нет, я его не брошу. Отнесите его в берлину на переднее сиденье.
Возница исполнил приказ. Дама тоже села в карету. Жильбер лежал наискось на мягком сиденье, голова его опиралась на обитые войлоком стенки берлины.
— А теперь пошел! — крикнула дама. — Мы потеряли десять минут. Ежели наверстаешь их, получишь пистоль.
Форейтор щелкнул над головой кнутом, и лошади, прекрасно знакомые с этим грозным сигналом, взяли с места в галоп.
20. ЖИЛЬБЕР ПЕРЕСТАЕТ СОЖАЛЕТЬ О ПОТЕРЯННОМ ЭКЮ
Когда через несколько минут Жильбер пришел в себя, он изрядно удивился, обнаружив, что, так сказать, распростерт в ногах женщины, которая пристально смотрит на него.
То была молодая особа лет двадцати четырех — двадцати пяти с большими серыми глазами и вздернутым носиком; щеки ее загорели под южным солнцем, изящно и прихотливо очерченный рот придавал открытому и жизнерадостному лицу выражение лукавства и настороженности. У нее были красивейшие в мире руки, и красота их еще подчеркивалась лиловым бархатом рукавов, украшенных золотыми пуговицами. Струистые складки юбки из серого шелка с крупными узорами заполняли чуть ли не всю карету. Надо сказать, Жильбер еще больше удивился, когда понял, что лежит в карете, которую несут галопом три почтовые лошади.
Поскольку дама сочувственно улыбалась, Жильбер смотрел на нее, пока не убедился, что она ему не снится.
— Ну как, мой мальчик, вам лучше? — прервала молчание дама.
— Где я? — спросил Жильбер, очень кстати вспомнив фразу, которую он вычитал из романов и которую произносят только в романах.
— Теперь, мой друг, в безопасности, — ответила дама с явным южным выговором. — А вот совсем недавно вам угрожало быть раздавленным колесами моей кареты. Что с вами случилось? Почему вы упали прямо на дороге?
— Я почувствовал слабость, сударыня.
— Вот как! Слабость? А что же стало причиной этой слабости?
— Я слишком долго шел.
— И как долго вы были в пути?
— Я вышел вчера в четыре пополудни.
— И сколько же вы прошли с четырех пополудни?
— Думаю, лье шестнадцать, если не восемнадцать.
— За двенадцать, нет, за четырнадцать часов?
— Да, но я ведь все время бежал.
— Куда же вы направляетесь?