Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Он самый. Разве у него нет ружья?
— Но что он будет есть?
— Ничего, прокормится ружьем. Будь спокойна, голодать он не будет, дроздов в Таверне хватает.
Андреа глянула на Николь, а та расхохоталась.
— Вот как ты его жалеешь, бессердечная! — бросила Андреа.
— Успокойтесь, мадемуазель, он вывернется и с голоду не умрет, — ответила Николь.
— Все-таки надо бы оставить ему два-три луидора, — сказала Андреа барону.
— Чтобы он окончательно избаловался? Он и без того достаточно испорчен.
— Нет, отец, чтобы ему было на что жить.
— Ладно, ежели он попросит помощи, пошлем ему что-нибудь.
— Можете быть уверены, мадемуазель, он не попросит, — заметила Николь.
— Все равно, оставьте ему пистоля три-четыре, — сказала Андреа.
— Он их не возьмет, мадемуазель.
— Не возьмет? Он такой гордец, этот твой господин Жильбер?
— Слава Богу, мадемуазель, он больше уже не мой.
— Ладно, хватит, — бросил де Таверне, желая прервать это обсуждение, ставшее обременительным для его эгоистической натуры. — К черту господина Жильбера! Карета ждет, садитесь, дочь моя.
Андреа, не проронив ни слова, бросила прощальный взгляд на замок и села в тяжеловесную, основательную карету.
Г-н де Таверне уселся рядом с нею. Ла Бри в своей великолепной ливрее и Николь, которая, казалось, окончательно выбросила из головы Жильбера, разместились на козлах. Кучер взгромоздился наподобие форейтора на одну из лошадей.
— А где же сядет господин де Босир? — крикнул Таверне.
— Я, господин барон, верхом, — отвечал де Босир, поглядывая на Николь, радостно зардевшуюся, оттого что взамен неотесанного поселянина у нее появился элегантный кавалер.
Карета, запряженная четверкой резвых лошадей, тронулась, и деревья по обе стороны аллеи, такой родной для Андреа, побежали назад; один за другим они исчезали из виду, клонясь под восточным ветром, словно прощались с покидающими их хозяевами. Вот и ворота уже распахнулись.
Жильбер замер справа от них. Держа в руках шляпу, он не поднимал глаз и тем не менее видел Андреа.
Она же, наклонясь к окошку противоположной дверцы, не отрывала глаз от столь дорогого для нее дома.
— Остановитесь! — крикнул г-н де Таверне форейтору.
Тот придержал лошадей.
— Ну вот, господин лоботряс, — обратился барон к Жильберу, — для вас наступает счастливая пора. Вы остаетесь один и, как подобает подлинному философу, можете ничего не делать; никто вас больше не будет бранить. Постарайтесь хотя бы не сжечь дом, когда заснете, и позаботьтесь о Маоне.
Жильбер молча поклонился. Ему казалось, что он ощущает на себе взгляд Николь, придавливавший его, словно невыносимое бремя; он боялся встретиться с этим взглядом, как боятся прикосновения раскаленного железа, боялся увидеть в ее глазах выражение торжества и насмешки.
— Пошел! — крикнул барон форейтору.
Но вопреки опасениям Жильбера Николь не смеялась; более того, ей понадобилось собрать все силы души, чтобы не пожалеть вслух бедного парня, которого бросили без пропитания, без надежд на будущее, без доброго слова; для преодоления же чувства жалости ей оказалось достаточно глянуть на г-на де Босира, который так прекрасно выглядел на гарцующем коне.
Словом, поскольку Николь смотрела на г-на де Босира, на Жильбера, пожиравшего глазами Андреа, она не могла смотреть.
Андреа, у которой на глаза навернулись слезы, не видела ничего, кроме дома, где родилась она и умерла ее мать.
Карета укатила, Жильбер, который и минуту назад почти ничего не значил для отъезжающих, теперь и вовсе перестал для них существовать.
Де Таверне, Андреа, Николь и Ла Бри, выехав из ворот замка, въезжали в новую жизнь.
Каждый думал о своем.
Барон размышлял о том, что в Бар-ле-Дюке он легко получит за позолоченный сервиз Бальзамо тысяч пять-шесть ливров.
Андреа шепотом читала молитву, которой ее научила мать, чтобы отгонять беса гордыни и тщеславия.
Николь придерживала на груди косынку, а то ветер слишком сильно вздувал ее, к радости г-на де Босира.
Ла Бри перебирал в кармане золотые монеты: десять луидоров, полученных от дофины, и два — от Бальзамо.
Г-н де Босир скакал на коне.
Жильбер закрыл большие ворота Таверне, несмазанные петли которых, как обычно, жалобно заскрипели.
После этого он помчался к себе в каморку, отодвинул от стены дубовый комод, за которым лежал уже готовый, завязанный в салфетку узелок. Узелок этот он повесил на конец кизиловой палки. Затем сбросил одеяло с походной койки, на которой лежал единственный, соломенный тюфяк, и вспорол его. Очень скоро его рука нащупала в тюфяке бумажный пакетик, каковой Жильбер и извлек. В бумажке была завернута гладенькая, блестящая монета в шесть ливров. Таковы были сбережения Жильбера, скопленные им за три, а может быть, и за четыре года.
Он развернул бумажку, взглянул на монету, словно желая убедиться, что она не изменилась, снова завернул и положил в карман панталон.
Маон выл и рвался на цепи; временами несчастный пес принимался скулить: все его друзья один за другим бросили его, а безошибочный инстинкт подсказывал ему, что то же самое сейчас сделает и Жильбер.
Вой его становился все громче и громче.
— Молчать, Маон! — крикнул ему Жильбер. — Молчать, говорят тебе!
И тут в его голову пришло сравнение, вызвавшее у него улыбку: «Разве не бросили меня, как собаку? Так почему же мне не бросить тебя, как человека?»