Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Обезьянка госпожи графини — это, должно быть, я. Бегу, спешу явиться, вот я уже здесь!
И в спальню мягкой поступью вошел низенький горбун, весьма пышно разодетый.
— Герцог де Трем! — вскричала раздосадованная графиня. — Но я не звала вас, герцог!
— Вы требовали свою обезьянку, сударыня, — отвечал герцог, раскланиваясь перед королем, графиней и г-ном де Сартином, — а поскольку среди всех придворных не найти более безобразной обезьяны, чем я, то я и поспешил к вам.
И герцог рассмеялся, обнажив такие длинные зубы, что графиня тоже не удержалась от смеха.
— Мне остаться? — спросил герцог с таким видом, словно всю жизнь мечтал об этой милости.
— Спросите у короля — он здесь хозяин, господин герцог.
Герцог с умоляющим видом обернулся к королю.
— Оставайтесь, герцог, оставайтесь, — изрек король, радуясь, что перед ним открываются все новые возможности позабавиться.
В этот миг дежурный придверник распахнул дверь.
— Ну что, — произнес король, по лицу которого скользнуло облачко досады, — господин де Шуазель уже здесь?
— Нет, государь, — отвечал служитель, — с вашим величеством желает поговорить его высочество дофин.
Графиня от радости так и подпрыгнула: она вообразила, что дофин придет к ней: однако Шон, думавшая обо всем, нахмурила брови.
— Ну хорошо, так где же его высочество? — нетерпеливо спросил король.
— У вашего величества. Его высочество подождет, пока ваше величество вернется к себе.
— Ни на минуту не дадут покоя, — проворчал король.
Затем, сообразив, что аудиенция, которой просит дофин, позволит ему уклониться, по крайней мере теперь, от сцены с г-ном де Шуазелем, он переменил мнение:
— Иду, — сказал он, — иду. Прощайте, графиня. Видите, каково мне приходится, как меня все время дергают.
— Сейчас придет господин де Шуазель, — воскликнула графиня, — а ваше величество удаляется?
— Что поделаешь! Король — это самый настоящий раб. Ах, если бы господа философы знали, что такое значит быть королем, особенно королем Франции!
— Государь, останьтесь!
— Не могу же я заставить дофина ждать! И так уж говорят, что я люблю только дочерей.
— Но помилуйте, что я скажу господину де Шуазелю?
— Скажите ему, чтобы явился ко мне, графиня.
И, не дав ей времени на возражения, король поцеловал руку графини, дрожащую от ярости, и поспешно удалился: к этой уловке он прибегал всякий раз, когда опасался утратить плоды побед, которые одерживал благодаря медлительности и лукавству, достойным истого буржуа.
— Ах, снова он от нас ускользнул! — вскричала графиня, в отчаянии всплеснув руками.
Но король даже не услышал этого восклицания. За ним уже затворилась дверь, и он миновал переднюю со словами:
— Входите, господа, входите. Графиня согласна вас принять. Но вы найдете ее в печали из-за несчастного случая, который приключился с беднягой Жаном.
Придворные удивленно переглянулись. Они не знали, что за несчастье приключилось с виконтом.
Многие надеялись, что он умер.
Все скроили подобающие случаю физиономии. Самые веселые превратились в самых удрученных, и все вошли к графине.
25. ЗАЛ СТЕННЫХ ЧАСОВ
По просторному залу Версальского дворца, именуемого залом стенных часов, прохаживался, опустив голову и болтая руками, молодой человек, розоволицый, с кротким взором и несколько вульгарными манерами.
На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.
Кто угодно узнал бы профиль этого человека, одновременно суровый и добродушный, величественный и жизнерадостный, служивший типической приметой Бурбонов старшей ветви; и тот, кого мы представляем теперь нашим читателям, являл собой самый яркий и шаржированный портрет этого типа; но если всмотреться в череду благородных лиц, в которых после Людовика XIV и Анны Австрийской появилось, быть может, некоторое вырождение, то мы могли бы прийти к выводу, что человеку, о котором идет речь, едва ли удастся передать своему наследнику первоначальные фамильные черты в точности, и природная красота этого типа, в последний раз верно запечатлевшаяся в его лице, выражается в чертах чересчур резких, хотя и не переродившихся в карикатуру.
В самом деле, у Людовика-Августа, герцога Беррийского, дофина Франции, а позже короля Людовика XVI, был бурбонский нос, но более длинный и крючковатый, чем у других представителей его рода, слегка вдавленный лоб, еще более покатый, чем у Людовика XV, и фамильный двойной подбородок таких размеров, что составлял добрую треть лица наследника, хотя дофин и был в ту пору худощав.
Движения его отличались медлительностью и тяжеловесностью; будучи хорошо сложен, он, казалось, с трудом переставлял ноги и поворачивался. И только его руки, особенно пальцы, были подвижны, гибки и сильны и обладали той выразительностью, которая обычно бывает у людей написана на лбу, заключена в рисунке губ и в выражении глаз.
Итак, дофин молча мерил шагами зал часов, тот самый зал, где восемь лет назад Людовик XV вручил г-же де Помпадур постановление парламента, коим из королевства изгонялись иезуиты; казалось, он был погружен в раздумья.
Однако в конце концов ожидание его утомило, а вернее, ему наскучило все время размышлять о том, что его занимало, и, разглядывая поочередно все стенные часы, украшавшие зал, он, подобно Карлу V, принялся развлекаться тем, что подмечал разницу в ходе, которая неизбежна даже у самых точных часов, — удивительное, но непреложное подтверждение неодинаковости предметов материального мира, как управляемых, так и не управляемых рукою человека.