Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
Этим мы вовсе не собираемся сказать, что Людовик XV любил свою дочь. Людовик XV, как известно, любил только себя. Мы лишь утверждаем, что с нею он держался иначе, нежели с другими.
Войдя, он увидел, что принцесса стоит в одиночестве посередине галереи, опершись на столик, инкрустированный кровяной яшмой и ляпис-лазурью.
Она была в черном, красивые ненапудренные волосы убраны под двойной кружевной чепец; лицо ее, менее строгое, нежели обычно, было, пожалуй, чуть печальнее, чем всегда. Она не смотрела по сторонам и лишь изредка скользила задумчивым взглядом по портретам европейских монархов, во главе которых блистали ее предки, короли Франции.
Черные платья были будничным нарядом принцесс, в ту пору эти платья еще шились с глубокими карманами, сохранившимися со времен королев-домоправительниц, и Луиза по их примеру носила на поясе золотое колечко со связкой ключей от всех своих сундуков и шкафов.
Увидев, в каком молчании, а главное, с каким вниманием наблюдают за этой сценой присутствующие, король стал весьма задумчив.
Однако галерея была такая длинная, что расположившиеся по обоим ее концам зрители не могли помешать уединению действующих лиц. Они смотрели — это было их право, но не слушали — это был их долг.
Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю и поцеловала протянутую ей руку.
— Говорят, вы отбываете, мадам? — спросил король. — Едете в Пикардию?
— Нет, государь, — ответила принцесса.
— А, значит, вы, надо полагать, отправляетесь в паломничество на Нуармутье [71] , — чуть громче продолжал король.
— Нет, государь, я удаляюсь в монастырь кармелиток святого Дениса, где, как вам известно, я могу стать настоятельницей.
71
Остров в Бискайском заливе у берегов Вандеи, где находится монастырь бенедиктинцев, основанный в VII в.
Король вздрогнул, но лицо его осталось спокойным, хотя в глубине души он был взволнован.
— О, нет, нет, дочь моя! — воскликнул он. — Вы не смеете меня покидать! Это невозможно.
— Отец, я уже давно решила уйти в монастырь, и ваше величество дали мне позволение на это. Умоляю вас, не препятствуйте же мне.
— Да, действительно, я дал позволение, но после долгой борьбы, и вы это знаете. Я согласился, ибо все-таки надеялся, что в последний момент вам недостанет решимости. Вы не можете схоронить себя в монастыре, это уже забытые нравы; в монастырь уходят либо с горя, либо разочаровавшись в жизни. Дочь короля Франции, я полагаю, не страдает от бедности, а ежели она несчастна, этого никто не должен видеть.
И речь и мысли Людовика XV воспаряли все более высоко, по мере того как он входил в роль короля и отца; да и какой актер сыграет ее скверно, если гордость подсказывает слова для первой ипостаси, а горечь вдохновляет в другой.
— Государь, — отвечала Луиза, от которой не укрылось отцовское волнение, столь редкое у эгоиста Людовика XV, и это волнение тронуло ее гораздо больше, чем ей хотелось бы показать, — государь, не лишайте мою душу сил, выказывая мне свою любовь. Мои страдания не имеют ничего общего с обычными, вот почему мое решение — не от нравов сего времени.
— Вы страдаете? — воскликнул король с некоторым даже сочувствием. — Страдаете? Ах, бедное дитя!
— Жестоко и безмерно страдаю, государь, — ответила принцесса Луиза.
— Дочь моя, почему же вы мне ничего не сказали?
— Потому что от этих страданий не может избавить людская рука.
— Даже королевская?
— Даже королевская.
— Даже отцовская?
— Даже, государь.
— Но вы же веруете, Луиза, и можете черпать силу в вере.
— Этого недостаточно, государь, и в монастырь я удаляюсь, чтобы обрести там еще больше сил. В безмолвии Господь беседует с человеческим сердцем, человек в уединении беседует с сердцем Господним.
— Но вы приносите Господу непомерную жертву, которую ничто не возместит. Престол Франции хранит в своей августейшей сени детей, выросших вокруг него. Неужто вам недостаточно этого?
— Сень монашеской кельи куда живительней, она освежает сердце; она сладостна сильным и слабым, смиренным и горделивым, великим и малым.
— Быть может, вы надеетесь избавиться от какой-нибудь опасности? В таком случае король вас защитит.
— Государь, да защитит прежде Господь самого короля!
— Луиза, повторяю вам, вас сбило с толку некое непонятное рвение. Молиться — это прекрасно, но нельзя же молиться все время. Откуда у вас, такой доброй, такой благочестивой, потребность столько молиться?
— О государь и отец мой, сколько бы я ни молилась, этого все равно окажется недостаточно, чтобы отвести все несчастья, которые готовы обрушиться на нас! И доброта, которой Бог одарил меня, и целомудрие, которым я неустанно вот уже двадцать лет пытаюсь очистить себя, боюсь, не достигли еще той степени простосердечия и невинности, какая необходима для искупительной жертвы.
Король отступил на шаг и с изумлением взглянул на принцессу.
— Вы никогда не говорили со мной так, — заметил он. — Вы на ложном пути, дитя мое, вас губит аскетизм.
— Не называйте, государь, этим мирским словом неподдельное, а главное, необходимейшее самопожертвование, на какое при настоятельной надобности должна пойти подданная ради своего короля, а дочь — ради отца. Государь, ваш трон, в чьей охранительной сени вы только что горделиво предложили мне укрыться, колеблется под ударами, которых вы еще не чувствуете, но которые я предвижу. Что-то в глубинах неслышно обваливается, и открывшаяся пропасть в один миг может поглотить монархию. Вам когда-нибудь говорили правду, государь?
Принцесса Луиза оглянулась, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь услышать ее, и, убедившись, что все стоят на достаточном удалении, продолжала:
— А я, я знаю ее. В одеянии милосердных сестер я десятки раз посещала сумрачные улицы, изголодавшиеся мансарды, перекрестки, на которых стоит стон. На этих улицах, перекрестках, в этих мансардах умирают от голода и зимней стужи, от жажды и летнего зноя. Нивы, которых вы, государь, не видите, так как ездите лишь из Версаля в Марли да из Марли в Версаль, больше не родят хлеб, необходимый не только для того, чтобы накормить народ, но и для того, чтобы засеять поля: они, проклятые неведомо какой враждебной силой, лишь принимают зерно, ничего не возвращая. Люди, лишенные хлеба, глухо ропщут; в воздухе, в сумраке, в ночи носятся смутные и неизвестно откуда идущие слухи об оковах, цепях, тирании, и от этих слов люди пробуждаются, перестают сетовать и начинают возмущаться.