Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Чего же? — задал вопрос Людовик XV. — Договаривайте, раз уж начали.
— Хорошо, государь, скажу. Она боялась вторжения новых людей.
— Вы сказали, вторжения? — переспросил король, крайне недовольный таким началом; он заранее знал, к чему ведет дочь. — Вторжения? Кто же вторгся ко мне? Неужто кто-то может вынудить меня принять его, если я этого не желаю?
То был ловкий ход, способный решительно изменить направление разговора. Однако Аделаида была слишком искушена в злословии, чтобы позволить сбить себя с толку как раз тогда, когда она собралась сделать пакость.
— Я неверно выразилась и выбрала неточное слово. Вместо «вторжение» правильней было бы сказать «проникновение».
— Это уже лучше, — заметил король. — Признаюсь, то слово меня несколько коробило, я предпочитаю «проникновение».
— И однако, государь, — продолжала Аделаида, — это тоже не совсем точное слово.
— А какое же, по-вашему, точнее?
— «Представление».
— Да, да! — поддержали старшую две другие сестры. — Вот оно, верное слово!
Король поджал губы.
— Вы так полагаете? — произнес он.
— Да, — подтвердила Аделаида. — Я хочу сказать, что наша сестра очень боялась представления новых особ ко двору.
— И что же дальше? — спросил король, которому очень хотелось поскорей покончить со всем этим.
— Дальше? Она боялась, что ей придется увидеть, как ко двору будет представлена графиня Дюбарри.
— Продолжайте же! — воскликнул король не в силах сдерживать раздражения. — Продолжайте! Договаривайте и перестаньте ходить вокруг да около! Черт побери, вы слишком долго заставляете вас ждать, госпожа Правда!
— Государь, — отвечала принцесса Аделаида, — я так долго не говорила вашему величеству то, что высказала сейчас, по одной-единственной причине: меня сдерживало почтение, и лишь приказание вашего величества вынудило меня разомкнуть уста и заговорить об этом предмете.
— Ах, вот как! И при том, что вы не размыкали эти самые ваши уста, держали рот на замке, молчали, не злословили…
— Это тем не менее правда, государь, — продолжала Аделаида, — и я полагаю, что открыла подлинную причину ухода сестры в монастырь.
— Так вот, вы заблуждаетесь!
— Нет, государь, — одновременно воскликнули, энергично тряся головами, принцессы Виктория и София, — мы совершенно уверены.
— Ой-ой! — воскликнул Людовик XV, ну точь-в-точь как отец из мольеровской комедии [79] . — Но, полагаю, все остальные не присоединятся к вашему мнению. Итак, похоже, у меня в семье созрел заговор с целью не допустить до этого представления. Вот почему вас нет, когда вам хотят сделать визит, вот почему вы не отвечаете ни на прошения, ни на просьбы об аудиенции.
79
Имеется в виду Сганарель из комедии «Сганарель, или Мнимый рогоносец».
— На какие прошения, на какие просьбы об аудиенции? — удивилась принцесса Аделаида.
— Да вы же знаете: на прошения мадемуазель Жанны Вобернье, — объяснила принцесса София.
— Нет, на просьбы об аудиенции мадемуазель Ланж, — поправила принцесса Виктория.
Разъяренный Людовик XV вскочил; взор его, обычно такой спокойный и благосклонный, сверкал огнем, и огонь этот не предвещал трем сестрам ничего хорошего. А поскольку среди трио принцесс не было героини, способной вынести отцовский гнев, все три склонили головы перед грозой.
— Ну, вот я и получил доказательство, что не ошибся, говоря, что лучшая из вас покинула меня, — бросил им король.
— Государь, — заметила Аделаида, — ваше величество относится к нам хуже, чем к своим собачкам.
— И правильно делаю. Мои собачки, когда я прихожу к ним, ласкаются ко мне. Собачки — истинные мои друзья. Итак, сударыни, прощайте. Я иду повидаться с Шарлоттой, Красоткой и Хитруньей. Да, я люблю своих собачек, и люблю за то, что они любят меня и не тявкают мне правду.
И разгневанный король удалился, но не успел он сделать и несколько шагов, как услыхал, что дочери его хором запели:
Ах, в Париже, в столице, Дамы все и девицы Кротки, как голубицы, И вздыхают они все дни, все дни! Ах, любовнице бурной Блеза стало так дурно, Дурно, Дурно, Дурно. Она стонет на ложе: Боже! Боже!То был первый куплет направленной против г-жи Дюбарри песенки «Красотка из Бурбонне», которую распевал весь Париж.
Король решил было вернуться, и, надо полагать, дочерям его не поздоровилось бы, однако махнул рукой и продолжил свой путь, громко взывая, чтобы не слышать пения:
— Господин комендант левреток! Эй, господин комендант левреток!
Примчался слуга, носивший столь странное звание.
— Откройте комнату собачек, — распорядился король.
— Ваше величество, умоляю: ни шагу дальше! — вскричал слуга, преграждая путь Людовику XV.
— Что такое? В чем дело? — недоуменно спросил король, остановившись перед дверью, из-за которой доносилось повизгивание и возбужденное дыхание собак, учуявших хозяина.
— Государь, простите мне мое рвение, но я не могу допустить, чтобы король вошел к собакам, — сказал слуга.
— Вот как? — удивился король. — А, понимаю, комната не убрана. Что ж, выведите Хитрунью.
— Государь, — пробормотал слуга, лицо которого выражало подлинную муку, — уже два дня Хитрунья не ест и не пьет. Опасаются, не бешенство ли у нее.
— Решительно, я самый несчастный из людей! — воскликнул Людовик XV. — Хитрунья взбесилась! Это последняя капля, переполнившая чашу моих страданий.