Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Кастело Андре

— В самом деле, неужели так рано? — удивился Бонапарт, когда я показала ему, который час. — Тем лучше, поболтаем.

Взяв стул, он придвинул его к изножью моей кровати, сел, скрестил ноги, словом, устроился так же, как пятью годами раньше в глубоком кресле моей матери, в особняке Транкилите».

После получаса болтовни Бонапарт через одеяло ущипнул Лору за ногу и ушел, совершенно довольный и «что-то фальшиво напевая».

Однако на другой день, когда Бонапарт опять пришел будить ту, кто, без сомнения, его взволновала, он обнаружил, что дверь заперта на ключ. Более того: возобновив свою попытку на третий день, он нашел в постели Лоры Жюно ее мужа.

Больше Лора никогда не согласится провести ночь в Мальмезоне, даже если Жозефина находится в замке. Как-то вечером, — это было год спустя, —

г-жу Жюно пригласили к обеду. «Когда пришла пора уезжать, — рассказывает она, — разразилась такая гроза, что деревья в парке ломались под напором ветра. Г-жа Бонапарт сказала, что не хочет меня отпускать в такую непогоду и что мне приготовят мою комнату. Я поблагодарила и ответила, что меня ждут дома и безотлагательно.

— Я не отпущу вас в такую бурю, госпожа Жюно, — сказала мне г-жа Бонапарт, направляясь к двери, чтобы распорядиться.

Я задержала ее, сославшись на то, что у меня с собой ни белья, ни горничной.

— Вам дадут мой ночной чепец, мою сорочку, у вас будет все необходимое. Полно, оставайтесь. Решено, не так ли? Да и как вы поедете по лесу одна в такой час? Вы рискуете. Известно ли вам, что в лесах Буживаля неспокойно?

— Я ничего не боюсь, сударыня, со мной четверо мужчин, а потом, уверяю вас, в лесах Селли и Буживаля не водится диких зверей. Итак, позвольте мне ехать и проститься с вами.

Первый консул сидел у камина, переворачивая щипцами какую-то злополучную головню и не вмешиваясь в разговор. Тем не менее я со своего места хорошо видела, как он улыбается, хотя и совершенно беззлобно. Мне стало ясно, что мои слова пробудили в нем новое воспоминание. Наконец, когда г-жа Бонапарт принялась еще пуще настаивать, чтобы я не уезжала, он, не выпуская из рук щипцов и по-прежнему уставившись в камин, бросил ей со своего места:

— Не докучай ей больше, Жозефина, я ее знаю: она не останется».

Первый консул, безусловно, питал слабость к Лоре, но на этот раз Жозефина ничего не заметила.

* * *

В июне 1801, желая продемонстрировать парижанам, что король «невелика птица», Бонапарт пригласил в столицу инфанта Людовика Пармского и его жену Марию Луизу, равно принадлежавших к дому Бурбонов, потомков Людовика XIV. Люневильский мирный договор посадил их на трон Тосканы, милостью первого консула превращенной в королевство Этрурию.

Ошеломленные парижане стали очевидцами въезда короля, королевы и их сына, трех марионеток, спесиво развалившихся в карете времен Филиппа V ^[255] , влекомой мулами с бубенчиками на сбруе. Король, шумный, гротескный, жестикулирующий, выглядел редкостным идиотом, да к тому же выставлял свою глупость напоказ. Королева была отталкивающе, чудовищно, нечеловечески уродлива. Что до их пятилетнего сынка, il Contino ^[256] , то он, повествует Лора, «протягивал вам руку для поцелуя, даже если вы его о том не просили, после чего весьма непристойно показывал то, что принято прятать, — у него, видите ли, „были колики в животе“, как выражался его родитель».

255

Филипп V (1683–1746) — король Испании в 1700–1746, первый из дома Бурбонов. Внук Людовика XIV, он получил испанский трон по завещанию бездетного Карла II, последнего испанского Габсбурга, что привело к войне за Испанское наследство в 1701–1714.

256

Conlino (ит.). — графчик.

Успех спектакля превзошел надежды Бонапарта. Слышали даже, как он растерянно пробормотал:

— Знай я, что так получится, он бы с места у меня не тронулся.

А ведь это было еще не все! В этом пришлось убедиться на обеде, устроенном Жозефиной в Мальмезоне в честь пармской четы. «Когда король вылезал из кареты, ему стало нехорошо, причем весьма странным образом, — рассказывает нам г-жа Жюно. — Проходя через вестибюль с колоннами, я угодила в сумятицу, поднявшуюся в связи с этим событием. Королева выглядела страшно смущенной и старалась заслонить собой мужа, но ведь невозможно скрыть от стольких внимательных глаз лицо, пусть даже самое неприметное, когда с человеком случается эпилептический припадок, а злополучный монарх страдал, видимо, этим ужасным недугом. Когда я в тот день его увидела, он был бледен, как смерть, а черты его совершенно искажены. Должна сказать, что этот припадок, каковы бы ни были его причины, продлился меньше, чем обычно в таких случаях, но зато был ужасен. Когда он вошел в гостиную, г-жа Бонапарт поинтересовалась, что с ним было.

— О, ничего, ничего… Правда, Луиза? Так, пустяки, спазм в желудке… Мне хочется есть, я с удовольствием пообедаю… Мне хочется есть… Я уже говорил об этом Пепите… Правда, Пепита?

В этом смехе на еще бескровных и сжатых губах было нечто устрашающее».

В Опере, куда удивительную чету повезли Бонапарт с Жозефиной, гостям показали вольтерова «Эдипа». Когда прозвучал стих:

Я создавал царей, сам стать царем не мысля,

весь зал повернулся к консульской ложе и зааплодировал. Король залился дурашливым смехом и запрыгал в кресле.

— Поколение, которое сейчас подрастает, не знало, как выглядит король, — заметил Бонапарт, посмотрев на жалкую марионетку. — Вот мы ему и показали образчик.

Единственное утешение: Жозефина отлично чувствовала себя в своей роли и приняла гостей так, словно сама родилась на ступенях трона.

* * *

7 июля 1801 «гражданка супруга первого консула», не оставлявшая надежду родить ребенка, выехала из Мальмезона на лечение в Пломбьер, сопровождаемая г-жой Летицией, Гортензией, г-жой Лавалет и Раппом.

«Отбывая из Мальмезона, — непринужденно пишет Гортензия, — все общество плакало, отчего у дам так разболелась голова, что день для этих приятных особ выдался трудный. Г-жа Бонапарт-мать перенесла испытание с величайшим мужеством, чего нельзя сказать о г-же Бонапарт-консульше; обе юные дамы в дормезе, м-ль Гортензия и г-жа Лавалет, вырывали друг у друга флакон с одеколоном, и любезный г-н Рапп на каждом шагу останавливал лошадей, чтобы дать отдых своему заряженному желчью сердечку».

Ехать трудно. Еда плохая: «шпинат, заправленный лампадным маслом», или «красная спаржа на кислом молоке» — так, по крайней мере, утверждает Гортензия, добавляя: «Мы худели прямо на глазах». Свекровь по-прежнему смотрит на невестку с явным презрением, тем более что местные власти устремляются навстречу приезжим дамам, а в Пломбьере и Люкзейле дают балы и празднества не ради нее, la madre, а ради Жозефины. Экс-вдова Богарне встречает между двумя купаниями Астольфа де Кюстина и его мать Дельфину, возлюбленную Александра, — воспоминания о монастыре кармелитов, ожившее для «Розы» через семь лет, насыщенных таким множеством событий.

Тем временем Бонапарт остается в столице. «Мальмезон без тебя слишком уныл», — пишет он жене.

Болтая с г-жами Амлен и де Шовлен, Жозефина не сводит нежного взора с томной восемнадцатилетней Гортензии, танцующей с Астольфом, Будущая королева Голландская не очень красива, но наделена, как и ее мать, безграничным обаянием, она «свежа, как цветок», и соединяет, как утверждают, креольскую непринужденность с французской живостью. По мнению другой женщины, у Гортензии «самые прекрасные белокурые волосы на свете». Ко всему этому следует добавить «кроткую» веселость и «пикантное» лукавство. Сверх того, она премило рисует и поет, ловко играет на рояле и восхитительна на сцене. Естественно, это маленькое чудо надо выдать замуж. Гортензия влюблена или считается влюбленной В Дюрока ^[257] , любимого адъютанта своего отчима.

257

Дюрок, Жерар Кристоф Мишель, герцог Фриульский (1772–1813) — генерал и дипломат, обер-гофмаршал двора, доверенное лицо и начальник личной тайной полиции Наполеона.