Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Вбежало ещё несколько нагих бабёнок — лица набелены, брови насурмлены. Тоже пустились в пляс. И бесовское неистовство охватило всех. Застольщики подскакивали к бабёнкам, топали и тряслись вместе с ними, а потом хватали на руки и уносили в сени.
Гремели каблуки по лесенкам переходов, визг и смех доносились из тёмных углов...
Только перед самым рассветом Плещеев выбрался на крыльцо. Кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Перед ним стояли мрачные Хованский с Вельяминовым.
Ничего не говоря, они двинулись к воротам, и Плещеев, поправляя кушак, поспешил
Вышли за крепостные стены, узкой тропой прошли до сторожевой башни Кутекромы и чуть дальше — к Плоской башне, что стояли на узком мысу, где Пскова вливалась в Великую и где было пустынно и безопасно. Стрельцы, что дозорили, видели их, но не окликнули: знали своих воевод и были верны им.
— По душе, чай, пришёлся царский вертеп? — не без подвоха спросил Плещеева Хованский.
— Бес попутал, — вздохнул повинно тот. — Соблазнил, не устоял я. Да и вы тут небось не без греха.
Хованский с Вельяминовым невесело засмеялись.
— Тем он и хитёр, козлище, — сказал князь. — Пьянкой да блудом приваживает.
— Сноровист, неча молвить, — согласился Плещеев, чуя, как угарной тяжестью разламывает голову. — Что деять будем?
— Казаков, что с ним пришли из Ивангорода, надобно удалить. В Печеры, в Изборск ли, в Порхов. Есть нужда пригороды от свеев укрепить.
— А посады не вступятся?
— Успел им насолить Матюха поборами да причудами, не вступятся. Чай, уж в разум пора прийти...
— Пожалуй, — снова согласился Плещеев и, словно отгоняя от себя какое-то наваждение, перекрестился.
Заволочённое белёсой дымкой то ли мутнело, то ли расчищалось небо. Скупыми искорками взблескивала речная рябь. Нехотя занималась над псковскими стенами заря.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Не принесли вешние дни радости. И сиявший сверху Ярило не веселил тех, кто стенал и сокрушался, оплакивал и погребал. По всей Руси измор, изможение, изжитие. Уже воистину не оставалось пяди, не затронутой бедствиями.
Распутица на малые сроки остановила кровопролитие, дала передышку.
Пустынно под Ярославлем. Нигде не пройти, не проехать. Всё стало непролазной топью. И скорбно торчат тёмные от дождей кресты на развильях дорог, на росстанях, напрасно поджидая богобоязненных путников. Никто никого не встретит, никто ни с кем не простится. Голо, сиротски голо и меркло в русских глухих просторах, где мочажина на мочажине. Это зимой тут — по-волчьи выть, а в распутицу же — по-собачьи скулить.
Сечёт мелкий дождик, мочит берёзу на угорке. Мотают её, клонят с боку на бок порывы ветра. В удручении смотрят на то вымокшие осинники. Везде худо, всюду бесприютно. Спокойно лишь в степенных красных раменях, среди величавых сосен, что предались размышлениям, как бояре в Думе. Тут дождь и ветер примолкают, еле слышны их перешёптывания. Но рамени не любят широких дорог, пропускают их сквозь себя с неохотой, скрадом.
Петляют наезженные дороги по пустынным долам и холмам, в обход боров и болот, пересекая осиновые
Вон-вон вдали, словно вскинутый перст, деревянная колоколенка. Там селение, там живые души. Но нет, так же безлюдно возле изб, как и в поле. Неказистые, с высоким очельем, с дымоходными дырами под лубяной либо дерновой кровлей они утопают в грязи. И боле ничего тут, опричь подгнивающих скирд соломы, куч старого навоза, просвечивающих проёмами от выбитых брёвен пустых хлевов. И почти никого, как повсюду, где побывали воровские казаки и ляхи. В редкой избе на торканье в забухшую дверь настороженно откликнутся:
— Кого Бог привёл?
— Обсушиться ба.
— Входь.
А двери не заперты. Грабить уже нечего. Ибо и раз, и два, и десять проходили селением всякие обиральщики — кто для войска, а кто для себя. Впрочем, они не разнились. Зло не бывает лучше и хуже, зло есть зло...
Да, вовсе малая передышка — распутица. Да только не всем передышка. Крайняя нужда и в бездорожье вёрсты отмерять велит.
Посреди унылых хлябей увязал невеликий обоз, что тащился из Костромы в Ярославль. Последний ополченский обоз при полусотне ратников. Всё ополчение давно уже, до распутицы, было на месте, а этот обоз подзадержался. С ним везли собранную в Костроме казну. Могли бы её собрать не спехом, попозже, да Минин настоял. Неспокойна, сумятна была Кострома, и хоть заменил там Пожарский поставленного московскими боярами воеводу Ивана Шереметева на князя Романа Гагарина, осмотрительность не мешала. Сам Минин, добравшись с ополчением до Ярославля, воротился к обозу и маялся теперь почём зря.
Тучи поднялись, раздвинулись, и проглянуло солнышко. Соскочив с коня на обветренную плешинку бугра, Кузьма сказал подъехавшему Фотину, что сопровождал обоз с охраной:
— Ну, племянничек, просухи ждать будем? Не чаял я такой мороки. Тяжка у нас была переправа через Волгу у Плёса, чуть не в ледоход ополчение переправлять угораздило, а всё ж и та переправа меня не столь допекла, как нонешня колотьба. А в Ярославле совет земский, поди, собран.
— Дак обойдутся, дядя, — улыбнулся Фотин. — Зато уж нам тут не пропасть. С тобою-то больно гоже.
Оба они были заляпаны грязью с ног до головы. И мимо, погружая колеса по ступицу в бурую жижу, с натугою ползли запачканные телеги. По пять сажен в час. Звучно чавкала грязь под копытами замотанных лошадей. Ратники ехали обочинами, кто как, без строя. Полы кафтанов заткнуты за кушаки. На головах рогожные кули, защита от дождя.
— А верно сказывают, что царя будем избирать в Ярославле? — отважился спросить Фотин.
Кузьма молча наклонился и сорвал крохотный жёлтый цветок мать-и-мачехи.