Жребий Кузьмы Минина

Шамшурин Валерий Анатольевич

— Ишь ты, Богу свечка! — Потом ответил без обиняков: — Мыслю, ины дела навалятся...

2

Дмитрий Михайлович пробудился за полночь, со вторыми петухами. Мрак был густ, в приотворенное с переплётами оконце сквозило апрельской холоделью.

Снизу, от крыльца, слышался вялый невнятный говор двух сошедшихся дозорных стрельцов. Заспанный голос челядинца Сёмки Хвалова сердито попенял им:

— Чу, сумасброды! Распустили языки-то. Чего доброго, князя подымете.

— А мы ничо, — в оправдание ответил один из

стрельцов. — Не орём же.

— Нишкните уж вовсе. Чуток князь.

Наступила полная тишь. Только слышно было редкое накрапывание дождя по тесовой кровле терема.

Как обычно с пробуждением, Дмитрий Михайлович стал обмысливать насущее. Народу вскоре ожидалось немало. Вслед за нижегородской ратью в Ярославль подходили отряды из Вологды и Галича, служилый люд замосковных городов, сибирская конница царевича Араслана, романовские и касимовские да иные татары, вольные казацкие станицы, отставшие от Заруцкого. Жилья могло не хватить. Пожарский рассудил не втискивать всё войско за городские стены, а разбить два смежных стана на берегах Волги и её притока Которосли под Спасо-Преображенским монастырём. Но то была не самая тяжкая обуза.

Вместе с ратниками множилось число начальников — и не всяк из них был толков и сговорчив. А хоть громок был титул у Пожарского — «по избранию всее земли Московского государства всяких чинов людей у ратных и у земских дел стольник и воевода», он употреблялся лишь в грамотах и на приёмах депутаций, а к обиходу не подошёл. Дмитрию Михайловичу досаждали небрежением. Единоначалия не чаялось. Тут, в Ярославле, по родовитости и чинам его превосходил добрый десяток воевод, иные были ровней ему, и он поневоле потакал всем, дабы избегнуть грызни. Выдержка стоила многих сил. И хоть к любым испытаниям приготовил себя князь — ни молитвами, ни постами не пренебрёг, крепя дух, однако смятение таилось в нём, как неотвязная скрытая изматывающая хворь.

Добро бы надёжные родичи были возле — двоюродные братья Дмитрий Петрович Лопата и Роман Петрович. Но первого из них он отрядил к северу, в Пошехонье, выбивать воровских казаков, а другого ещё из Костромы послал с отрядом нижегородских и балахнинских стрельцов к югу, в Суздаль, отогнать Просовецкого. Лучших помощников лишился. Но что он мог поделать? Кому больше веры, тому больше и опасного ратного труда.

Туго пришлось Дмитрию Михайловичу на вчерашнем земском совете — не оказалось подпор, не подоспели ни братья, ни твёрдый Минин.

Когда Пожарский вошёл в воеводскую избу, почётные места на лавках были уже заняты. В красном углу под иконами нерушимо уселись степенные думные чины: городской воевода боярин Василий Петрович Морозов, боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий да окольничий Семён Васильевич Головин. Подле них с обеих сторон разместились менее знатные. Пожарскому стало тошно: потуги уподобить земский совет московской Боярской думе были нелепы.

Увидев замешательство главного ратного воеводы, Морозов смекнул, в чём дело, выручил поговоркой:

— Не местом человек красится, князь.

— И то, — согласно кивнул Дмитрий Михайлович и не стал выяснять, где ему быть, а наскоро сел среди стольников и дворян московских. Но на ус намотал, что кому-то донельзя хотелось досадить ему.

Однако всё пошло на пользу. Великодушие Пожарского было встречено одобрительным гулом служилых и посадских выборных людей. Благосклонно заулыбались и думные чины.

Дмитрий Михайлович знал, что меж ними был уговор не

чинить ему помех, а напротив — всячески споспешествовать. Они уважили его за то, что не изменил Шуйскому, которому тоже верно служили и от которого удостоились высоких почестей. Морозов получил боярство и место первого воеводы в Казани, где пребывал до ухода под Москву в первое земское ополчение. Долгорукий тоже был обязан Шуйскому боярством и в придачу большим поместным окладом; ещё зимой он покинул московских бояр, с которыми сидел в осаде, не желая норовить ляхам. Головин же был родня Шуйским, ходил в походы вместе с Михаилом Скопиным, которому приходился шурином.

У всех троих ум был вельми ухищрён придворным лукавством. И всё бы ничего — нет царя, не надо и козней, да скрытность и бывалость больше склоняли их к опаси, чем отваге. Неохотно вникали думные в ежеденные потребы, избегали молвить последнее слово. К ним можно было прислушаться, но на них нельзя было положиться. Морозов прямо говорил Пожарскому: «За нами, боярами, люд не пойдёт, а посему управляйся сам, токмо б нам вреда не учинялося». Всё же Дмитрий Михайлович поначалу ничего не предпринимал без боярского ведома, будто был связан зароком. И только за одно то, что они благоволили к нему, не смел ни в чём перечить им. Но как не всякое упрямство — блажь, так и не всякая покладистость — благо.

Речь на совете велась о возможности скорого выступления на Москву, за что ратовали бежавшие из присягнувших псковскому вору полков Мирон Вельяминов да Исак Погожий.

После того как они сказали своё слово, с лавки вскочил Матвей Плещеев. Тот самый, что при Ляпунове хотел утопить в реке казаков-грабителей и вызвал возмущение против Прокофия. К нижегородскому ополчению Плещеев примкнул с отрядом в Балахне.

— Куды на Москву? — сверкнул он воспалёнными, как у недужного горячкой, глазами. — С казацкими паскудами стакаться, что нову кровь всчиняют? Погань, помёт, скотское дерьмо — ни стыда, ни чести! Ляпунова им не прощу!..

Плещеев плюнул и резко опустился на лавку, несворотимый, злой. Бешено билась жила на впалом сухом виске.

— В одно мыслю, — с расстановкою стал поддакивать Плещееву почтенный князь Фёдор Иванович Волконский, что был воеводой в ляпуновском ополчении да покинул его после смерти Прокофия. — Нельзя нам стоять подле Трубецкого и Заруцкого. Не купимши, продадут. Псковскому вору присягнули, яко истинному. А не при них ли в Калуге убивство свершилося? При них. И царь, ими славимый, при них безглавен боле месяца в церкви лежал. Что же они промолчали о том в таборах? Пошто утаили? Нет, нам с их кривдою не по пути.

— Не о Заруцком печёмся — о вызволении московском, — хотел было объясниться и Погожий, известный тут не ратными делами, а тем, что был рындой у даря Василия, но Погожего прервал Головин.

— Знамое дело — Москва, — молвил он, поглаживая большим пальцем по усам и бороде. — Да деться ей некуда, не убежит, а, стало быть, и ляхам там сидеть. Казаки же злодейские их стерегут неотступно. И пущай стерегут. — Головин лукаво сощурился, поколупал мизинцем в ухе. — Ляхам от того досада и вред. Оное всё нам на руку. — Крупный покатый лоб Головина разгладился и как бы посветлел. — Мы той порой зачнём усмирение вкруг Престольной. Помалу, потиху. Чтоб и грудь была в железе, и спина не гола. Посему не вызволение Москвы, а очищение земли — вящая печаль. — Усмехнулся в бороду. — С очищением и податей в достатке имать сможем, будет с кого.