Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Настёна рванулась к Фотинке, припала лицом к его сапогу. Он как лёгкое пёрышко поднял жену, исступлённо поцеловал в губы и, бережно поставив на землю, тут же пустил коня галопом.
По всем улицам конно и пеше тянулись ратники к воротам кремля. И повсюду за ними бежали жёны и детишки, устремляясь на гребень горы, откуда могли узреть обставленную вешками дорогу через реку, по которой уйдёт ополчение.
У Спасо-Преображенского собора пестрели хоругви, тесно смыкались конные ряды. Уже вышло священство на паперть, чтобы свершить молебен, окропить святой волжской водой ратные знамёна и благословить воинов. Но ещё не было тут главных начальных людей, что загодя собирались в съезжей,
Накануне сходив с Татьяной Семёновной к родительским могилам, Кузьма, чтобы больше не связывать себя с домом, простился с ней до свету. Разбужен был Нефед. В длинной мятой рубахе, изросшийся, узкоплечий, смурый сын почудился Кузьме таким по-монашески смиренным и безответным, что Кузьма не без жалости обнял его. Только не было ответного порыва. Однако невозмутимость отрока не разгневала Кузьму, а вызвала лишь лёгкую досаду:
— Ну, не дуйся на меня, Нефёдка. Самому мне небось не слаще твоего. Всем я своим поступился. А за-ради чего? Уразумей, крепко уразумей и рассуди. Вот тебе наказ. А другой. — будь набольшим в доме, мать не забижай, гульбу брось. Ты тут ноне за всё ответчик.
— Хватит, тятя, — вяло высвободился из отцовских объятий Нефед. — Разумею всё. Иди. Чай, уж не терпится тебе.
С горьким осадком в душе Кузьма обернулся к замкнуто молчащей Татьяне Семёновне. Она и теперь не промолвила ни слова. Но по тому, как мягко коснулась её рука шеи Кузьмы, вправляя за ворот тесёмку заветного образка, он почуял, что своим молчанием жена чутко уберегала его от излишних терзаний. И впрямь Кузьме стало спокойнее. У крыльца его поджидали Сергей с Бессоном.
— Не поминайте лихом, браты. Простите, коли чем не угодил, — поклонился им Кузьма.
— Прости и ты нас, брате, — сдержанно поклонились оба.
— Будь покоен, не оставим случай чего.
В мутную ещё рань выехав со двора, Кузьма сразу же забыл о доме, все мысли его поглотила ополченская страда. И подхватила, завертела лихая суета, кидая от пушкарей к обозникам, от пекарен к амбарам, из Верхнего посада в Нижний. Повсюду его заверяли:
— Всё наготове, Минин, всё ладно.
У сенных сараев Минин заставил мужиков перекладывать возы. На зелейном дворе пересчитал бочонки с порохом. Заглянул в кузни: управились ли там с изготовлением копий про запас. И к урочному часу подоспел к съезжей избе.
— Слыхал, Кузьма Минич, — остановил его на крыльце возбуждённый Ждан Болтин. — Ермоген в московском заточении преставился. Доконали-таки его чёртовы ляхи, довели до голодной смерти. Вот бы сей же миг нам в сечу, враз разметали бы душегубцев!
Сняв шапку, Минин вошёл в избу. Ратные начальники стояли на коленях, молились перед киотом. Подрагивали огоньки лампадок. Побрякивали доспехи. Благоговейно склонялись головы.
Отмолившись, поднялся с колен Пожарский, встали и другие.
— Праотцы наши рекли, — заговорил, статно выпрямляясь, князь, — «тяжкие испытания рождают мужество». Исполнимся и мы мужеством. Обратного пути нам несть. Пойдём купно заедино. Купно за Москву, за русского царя, за устои наши и землю нашу, Русь нерушимую. Потщимся же!
И грянули колокола.
И ударили со стен пушки.
Качнулись хоругви перед Спасо-Преображенским собором и поплыли над многолюдьем в голову войска. Развернулось, затрепетало тёмно-багровое, расшитое золотом княжеское знамя, с которого бодряще глянул крылатый Михаил архангел с подъятым мечом в руке, и тоже поплыло вперёд. Вслед за священным синклитом стронулись с места полки, ведомые Пожарским.
Князь был на рослом белом коне, ремённый налобник которого украшал бирюзовый камень. Ярко сиял на князе высокий посеребрённый шишак,
Служилые дворяне и дети боярские ехали в полном ратном облачении, которое потом за рекой будет уложено в сани, чтобы ополчению продолжать поход уже налегке, но сейчас во всём грозном величии оно должно было являть могучую и опасную силу, составленную из брони и оружия: островерхих кованых шлемов, пластин и чешуи доспехов, кольчатых рубашек-панцирей, секир, шестопёров, палашей и сабель.
Вместе с дворянами, но чуть позади них, не смешиваясь, пестрели разнообразием боевого убранства стройные ряды иноземных ратников — литовцев и немцев, по доброй воле примкнувших к ополчению.
И, в отрыве от них, напористым валом, но тоже блюдя строй, обрушивали на дорогу слитную тяжёлую дробь копыт стрелецкие конные сотни, вооружённые бердышами и пищалями. Стрельцов было не больше, чем дворян, но с молодечеством держась в сёдлах, они так вольно растягивали ряды, что, казалось, по числу намного превосходили дворянство. Радовался Якунка Ульянов: не ударили сотоварищи в грязь лицом. И, глядя на других, гордо выпячивал щуплую грудь невзрачный Афонька Муромцев.
За стрельцами тянулась тёмным скопом посадская и крестьянская пешая рать, колыхаясь копьями и рогатинами. И уже миновали Ивановские ворота дворяне и стрельцы, а её задние ряды ещё не двинулись и, заторно грудясь, густо заполняли кремлёвский съезд передние.
Провожающие ополчение священники и нижегородская знать следовали вместе с ним, по обычаю, «до первой воды», до берегового спуска. Остановились, прощаясь с Пожарским и другими начальными людьми, Звенигородский с Алябьевым, взметнулись прощально над берегом иконы и кресты. Ополчение ступило на лёд.
Сливаясь с лязгом железа и топотом, зазвучало тягуче напутное молитвословие вставшего обочь пути хора. Тут были печерские да прочие монахи вперемешку с охочим до обрядового пения мирским людом. Из густоты согласных голосов явственно выделялся подпорченный хрипотцой, но всё же сильный и приятный голос строгановского писца Степанки. Верно, и ему, жаждущему вселенского миротворства и всеобщего лада, не осталось ныне иного выбора, как прийти сюда, дабы не только в людях быть, но и с людьми. И верно, уже не восторгало его, как прежде, затверженное речение некоего святого, кое когда-то произнёс он перед смешливым Огарием со страстью и пылом: «Лучше биену быти, а не бити, укориму быти, а не укоряти и приимати биющаго, яко милующаго, и оскорбляющаго, яко утешающаго». Не рабской ли покорливости научение то?
Бледный от пережитых душевных мук, простоволосый Степанка самозабвенно выпевал каждое слово молитвы, трепетной истовостью голоса подчиняя и направляя весь хор:
Всем миром, люди христоносные, Восславим страдания мучеников, Вослед Христу пострадавших И многие муки претерпевших, Телом своим пренебрёгших, Единомысленно упование возложив на Господа. Пред царями и князьями нечестивыми Они Христа исповедовали И душу свою положили за веру правую.