Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Пожарский с Алябьевым молча переглянулись: сами допрежь таили обиду на прижимистого Шуйского, да перегорела она в них. Выше всяких обид был ратный долг. Всё же слова гордого дворянина добавили горькую каплю в их души.
Князь подошёл к Доможирову, дружески протянул ему руку:
— Не принимай близко к сердцу, Иван Борисович, щипки наши. С охотою берём мы таких бывалых воев, каков ты. И всех, кто к нам по своей воле идёт, подобру привечать будем. А коли и вина есть, отвагою да храбростью в схватке с ворогом за землю русскую она
Удоволенный Доможиров крепко пожал руку князю.
После дворян и детей боярских настал черёд посадских, крестьян, казаков, всего притёкшего люда, кто набирался «по прибору».
Князь послал в земскую избу за Мининым, который мог споро и точно учитывать, какая надобна справа для пешей рати, а также отбирал обслугу: конюхов, скорняков, оружейников, лекарей, возчиков, кашеваров, шатёрников и прочих умельцев. Тут ему замены не было.
Чем ближе становился ратному воеводе Минин, тем больше дивился князь сноровке и надёжности сподручника. В хлопотах об ополчении Кузьма не упускал никакой малости. Все прибывшие в Нижний были у него устроены на постой, накормлены и обихожены. Самых юных по-отцовски опекал, не уставал учить уму-разуму. Слышал Пожарский, как единожды он справлялся у нескладного детины с новыми сапогами в руках:
— Коли намокнут, где будешь сушить?
— На печи.
— Ан ссохнутся. Ты в них на ночь овса насыпь, верное средство.
С удивлением князь открыл в Кузьме умение ловко владеть копьём, когда тот делился с новиками ратным навыком:
— Тут нельзя плошать, ребяты. Коли поспешишь ударить, остриё задрожит и вскользь придётся. Коли промедлишь — потеряешь силу. Надобно выждать, чтоб было в самый раз по выпаду, и ткнуть с оттягом, коротко. Бей не в бронь, а туда, где защита слаба, в шею либо в пах норови. Да ратовище-то легонько насечками изрежь, обхват крепче будет...
Придя по зову Пожарского к съезжей избе, Кузьма увидел, как двое стрельцов пытались оттащить от князя вёрткого толстяка в драной меховой ферязи. Взмахивая длиннющими рукавами, толстяк вырывался из рук, грузно бухался на колени перед князем и орал благим матом:
— Не дай пропасти, милостивец!.. Токмо на тебя вся надея!.. Един я, Семён, из трёх братов, един из Хоненовых смерти чудом избег. Тихон безвестно сгинул, Федюшку литовский дозор околь Смоленска уложил... Ни московски бояры, ни Жигимонт чести не оказали... Хоть ты яви божеску милость!.. Всего-то ничего мне и надобно: поместьице воротить. Пособи-и-и!
По трясущимся мясистым щекам истошного крикуна катились мутные слёзы. И не было, казалось, на всём белом свете горше человека, чем он. Но когда стрельцам удалось унять и повести его со двора, Хоненов, обернувшись, злобно крикнул:
— Пропадите вы все пропадом! Честью просил — не допросился, сам татем стану!.. А вину на вас, окаянных, положу!..
Пожарский только покачал головой да посетовал:
— Каков удалец! От службы отнекался, а поместье ему вороти! Ловко! Мало
— Где молотят, там и полова, — невозмутимо заметил Кузьма.
Тесной кучкой к ним приблизились иногородние мужики, почтительно стянули с голов шапки. Впереди оказалось пятеро курносых молодцов в тяжёлых тулупах с рогатинами.
— Прознали дак мы, рать собираете... Штё, мекам, и нам-те дремать, срядилисе да и — сюды, — тягуче, с пригнуской молвил старший из молодцов, щекастый парнище лет двадцати с васильковыми задорными глазами и кучерявым пушком на подбородке.
— Вятски нешто? — улыбнувшись, спросил Минин.
— Вяцки, из Котельниця, — охотно отозвалась вся ватажка, тоже заулыбавшись.
— Не горазды у вас к нам примыкать.
— Наче выждати, бают, надоть, — согласился старший. — Дрокомели, бают, нижегородци-те, с ослопами, тако-секо, Москву взелисе слобонять.
— А вы, чай, ослушалися?
— Знам дак, кто глотку-то пелит. С Курмышом они заедин, оттоле вестовщики к нам зашастали, дак про вас всяко плетут...
— Из Курмыша вестовщики? — насторожился Пожарский.
— Оттоле, — подтвердил синеглазый парнище. — К Заруцкому дак пристать манят. Да у нас дурней-то нет. Стрельчи нашенски под Москвой отбывали, всюю правду-ат сказывали, штё да поштё. Им вера. Ждите, ишо наши-те к вам навалят...
Вятских сменили другие мужики с костистым и чернобородым крестьянином во главе. Что-то знакомое уловил Кузьма в его приветной улыбке, когда он оскалил щербатый рот.
— Почал тать в крестьянску клеть ночью спускаться по верви, — хитро глядя на Кузьму, ни с того ни с сего стал рассказывать чернобородый, — а сам рече: «Сниде царь Соломон во ад и сниде...»
— Муромский! — узнав мужика, обрадовался Минин. — Вот так сретенье!
Они крепко, по-родственному, обнялись.
— Всех своих до единого к тебе привёл, — показал чернобородый на дружно подавшихся к нему однодеревцев. — И жёнка моя тута, Федосья, с лошадьми её на задворье оставил. Все путя обрат отрубил. Примай с потрохами Сёмку Иванова! Надобен ли?
— В саму пору. Ноне, вишь, поутру кумекал, кого походну казну стеречь нарядить. А ты ко времени и объявился: ровно в воду глядел. Ладно ли добралися?
— Со страхованием. Чуть не до сельца Богородского оружные нас нагоняли, допытывалися: куды, мол, правим. Я уж смекнул: неспроста. «До Лыскова, — ответствовал, — на поселенье». Слух прошёл, что в Суздали казаки сбиваются супротив вас, Арзамас неё с Курмышом к ним приткнуться хотят...
Вторичное упоминание о Курмыше вовсе омрачило Пожарского. Ратный воевода дотошно расспросил Семёна Иванова. Слухи о нарастающей вблизи угрозе ополчению подтвердил и чувашин Угадер из Чебоксар. Он добирался до Нижнего через курмышские заставы. Чувашин промёрз до костей, изголодался, и язык его ворочался с трудом, но всё же из его скудных слов можно было уразуметь, что опасность нешуточная.