Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Не погрешу: есаул скомраший у вас, человек Заруцкого.
— Напраслина! — с неожиданной яростью завопил бродяга.
— Кабы так, — не повёл бровью кормщик и, взяв свечу, поднёс её к своему лицу. — А меня ужель не признаешь?
— Смердящий ты пёс, поклёпщик! — резко откинутой головой бродяга стукнулся об стену.
— Не твои ли злыдни по твоей указке меня в овине спалить хотели? А опосля тут, в Нижнем, не вы ли мниха еретическа из темницы выкрали? Полно кошке таскать из чашки. Не сносить тебе головы.
Бродяга затрясся, как в падучей, но вскоре затих. Притворство
— Имя? — жёстко спросил Пожарский.
— Дайте слово, что не загубите, всё открою, — подавленным голосом отозвался уличённый.
— Пощадим, коль повинишься.
— Томило Есипов я, астраханский сотник.
— Отколь шед?
— Из Коломны, от цари... от Марины Юрьевны послан.
— Куда?
— В Астрахань и на Яик.
— Пошто возле Нижнего шастал?
— Да в Нижнем у Заруцкого верный человек середь смолян есть, с ним я должен был встренуться.
— Кто таков? — продолжал допрос князь, переглянувшись с Недовесковым.
— Не ведаю. Он меня на торгу у Николы ждал, сам бы подошёл, ан время уж истекло.
— А что Заруцкий? Ведомо ему, что мы ополчаемся?
— Ещё б не ведомо. Он уж на Володимирску дорогу заставы послал.
— Мыслит, через Владимир пойдём?
— А то нет. Самая торная дорога вам. Иными идти накладно да маятно. Нешто не уразуметь?..
Томило уже чуть ли не дерзил. Ему нетрудно было уловить замешательство допытчиков после известия о том, что Заруцкий перекрывает Владимирскую дорогу. Воровской сотник даже не скрыл ухмылки.
— Сколь народу у Заруцкого в полках? — после недолгого молчания снова обратился к узнику Пожарский.
— На вас хватит. Да у атамана не одни вы в голове.
— Не одни?
— Верный слух есть, что во Пскове живой да невредимый Дмитрий Иваныч сызнова объявился.
— Быть того не может.
— Ины, кто в Тушине с ним стояли, во Псков уже подалися. А имя, под коим он хоронился, то ли Матюшка, то ли Сидорка.
— Воистину Кощей бессмертный, — невозмутимо заметил не терявший присутствия духа Кузьма. — В Угличе зарезан, в Москве иссечён да сожжён, в Калуге обезглавлен, а всё восстаёт из праха. Право, на пагубу нечистая сила завелася на русской земле.
— Третий, выходит, самозванец-то по счёту, — подивился Недовесков.
— Како третий! Не десятый ли? Точно мухи плодятся. И всех на сладкое манит, — задумчиво потеребил бороду Юдин.
— На кровь их манит, — возразил Кузьма.
Когда вызванная стража увела Есипова, князь в сильном беспокойстве заходил из угла в угол. Наконец остановился перед Недовесковым.
— Ближе всех ко Пскову из городов надёжных Вологда. Поедешь, Кондратий Алексеевич, туда с грамотой от нас. Надобно упредить вора, ему недолго стакнуться с Заруцким. Ты сможешь расшевелить вологодский люд, смолянам всюду вера.
— Исполню, — без колебаний изъявил готовность Недовесков.
— И я пущуся с Кондратием, — выступил сбоку кормщик. — По пути нам. А то порато заждалися меня на Соловцах. В живых, поди, уж не числят. Оттоль пособлять буду.
Кузьма с грустью посмотрел на Афанасия: жаль ему было терять верного сообщника.
2
Ободрённые
Как и прежде на государевых верстаниях в службу, дворяне съезжались конны, людны и оружны. На дворе у съезжей избы, на умятом, в сенной трухе снегу было пестро от разного люда. Одни побывали в сечах и держались с достоинством, хмуровато, важно, иные же были новиками — их сразу выдавали петушиные повадки и горластость. Дворяне большей частью не отличались богатым убранством: тегиляи преобладали над родовыми кольчугами. Некоторые же вовсе явились без доспехов. Но, несмотря на то что крепкие поместники Головины, Ружениновы, Онучины, Нормацкие, Голядковы выглядели намного справнее мелкопоместных Доскиных да Безделкиных, восседавших на разномастных неказистых лошадёнках в окружении всего трёх-четырёх боевых холопов в совсем уж худой одежонке, и те и другие с равной оживлённостью после смотра спешили на Нижний посад к Минину за жалованьем.
Перед крыльцом за вынесенным из избы столом сидел Юдин и, дуя на коченеющие пальцы, заносил принятых в списки. Позади него кучкой толпились всеведы-окладчики, указывали, кто в какую статью годится. Князь с Алябьевым стояли обочь. Все, кто приближался к столу, поначалу беседовали с ратным воеводой.
Никаких заминок не было, покуда перед очами князя не предстал благолепный дворянин на буланом жеребце. Всё в нём выдавало богатого ратника: искусные доспехи и шишак с насечками по околу, сабля в узорчатых ножнах на боку и сунутые за оба голенища чешуйчатых бутурлыков пистоли.
— Иван Борисов сын Доможиров, — назвался он.
— Собою и службою добр, с Ляпуновым Москву осаждал, — поспешил громогласно оповестить со стороны окладчиков толковый, с цепкой памятью подьячий Андрей Гареев.
— Погодь, погодь, — вдруг осадил его стоявший рядом разборщик от земской избы Фёдор Марков. — Чего выгораживашь? Наказано же нам: доброго по недружбе не хулити, а худого по дружбе не хвалити. Вестимо Доможиров-то где до Ляпунова был.
— Открой, — с недовольством покосился на Маркова Пожарский, которому явно приглянулся справный дворянин.
— Пущай сам ответ держит, — уклонился целовальник.
— Бесчестья за мною нет, — вызывающе проговорил Доможиров.
— Помилуй Бог, — вмешался настороженный Алябьев. — Ты ж, Иван Борисов, на Нижний бунташную мордву водил да опосля Тушинскому вору крест целовал.
— Целовал, — распрямился в седле Доможиров, и лицо его побледнело. — Не мог снести, что Шуйский лжою, без патриарха на царство был венчан, что служилых людей ни во что не ставил. По заслугам ли, скажи, Дмитрий Михайлович, он тебя пожаловал за твоё рвение? Выморочным поместьицем наградил, а в стольниках-то так и оставил. А тебя, Андрей Семёнович? Токмо в похвальной грамоте помянул.