Жунгли
Шрифт:
И вот теперь пришла ее пора.
Она давно собралась в последний путь: запасла два мешка сахара, который будут бросать горстями под ноги похоронной процессии, сшила саван, купила китайские клеенчатые туфли, отложила деньги на поминки. В гроб она возьмет с собой толстую свечу и коробок спичек, чтобы было чем освещать дорогу в загробном мире. А еще варежку на правую руку — чтоб горячие капли парафина, стекающие со свечи, не обжигали руку. Ну и, конечно, три мешка ногтей, очень хороших ногтей.
Свинина Ивановна была готова — оставалось пристроить Любиньку.
Год назад внезапно умерла Настя, младшая дочь Свинины Ивановны, мать-одиночка, и внучка Любинька оказалась на попечении бабушки.
Крупная Любинька выглядела гораздо старше своих шестнадцати. Она была девушкой тихой и чистой. Мать приучила ее мыться по два раза на дню, потому что от девушки пахло лошадью. Целыми днями она бродила по дому в наушниках, слушая аудиокниги, и что-то жевала — не потому, что была голодна, а чтобы рот занять. Ее уже можно было бы выдавать замуж, не будь она слепой от рождения. Она хорошо ориентировалась в доме, ловила семь из десяти мячей, отскакивающих от стены, и различала на ощупь цвета, но приготовить обед или прибраться в доме ей было не под силу.
Или ей нужно было искать идеального мужа, или ее мужу — еще одну жену, зрячую.
Вечером к Свинине пришел Люминий, которого она давно просила починить электропроводку. Это был огромный парень, обалдуй, драчун и пьяница, который, однако, всегда откликался на просьбы бедных старушек — наколоть дров, почистить колодец или залатать крышу. За это с ним расплачивались вареной картошкой с грибами и стаканом-другим ломового самогона. Старушки жалели Люминия, оставшегося в десять лет без родителей и скитавшегося чужак чужаком по дальней родне. Люминий работал кочегаром на паровозе, который вот уж лет пятьдесят стоял на приколе и обеспечивал теплом больницу, школу и детский сад. Он считал себя великим сердцеедом, поскольку у него был член с ногтем, хотя на самом деле все знали, что покорить ему удалось лишь глухонемую банщицу Муму.
«Золотое у тебя сердце, Славка, – говорила Нюша Нифонтова, – да мозги ржавые».
А недавно Люминий с дружками отчебучил такое, что даже старушки развели руками.
Люминий со своим дружком раздобыл где-то обезьяну, нарядил ее в женское платье и отвез в церковь. Ростом и комплекцией обезьяна походила на небольшую согбенную старушку. Ее обрядили в длинное платье и вязаную красную кофту с длинным рукавом, повязали платок, приклеили к ушам скотчем дужки очков, к ногам привязали туфли, шерсть на лице и руках подбрили. Обезьяна двадцать лет прослужила в цирке, она была ученой, старой и послушной. А чтобы она не выкинула какой-нибудь фортель, ее напоили водкой с сахаром.
Когда двое парней явились на вечернюю службу в храм, поддерживая под руки ветхую старушку, никто ничего не заподозрил. Они встали сбоку, у стены, и вели себя вполне пристойно. Старушка крестилась, когда все крестились, и кланялась, когда все кланялись. Но когда народ двинулся целовать крест, случился конфуз. Поддерживаемая под руки старушка в красной кофте с благоговением приложилась к кресту, склонилась к руке священника — и вдруг подняла голову, оскалилась и захохотала.
На самом деле она, конечно, не захохотала, а закричала, но крик ее был таким диким, таким невероятным и возмутительным в мирной церкви, что люди с воплем бросились вон из храма, словно перед ними явился сам дьявол. Священник в ужасе отпрянул, увидев перед собой оскаленную обезьянью рожу в очках, и попытался было стукнуть зверя крестом, но обезьяна вырвалась, метнулась прочь и заскакала, запрыгала по храму, вопя и размахивая длинными ручищами. Она содрала с себя очки и платок, потеряла туфлю и принялась рвать на себе платье. Мужчины бросились ловить ее, но она не давалась — носилась по церкви, приплясывая и вопя, пока ей на голову не надели ведро. Тогда она вдруг замерла, сжалась, заскулила и позволила вывести себя из церкви.
Это был неслыханный скандал и позор. Пожилые женщины боялись появляться на улице в красных кофтах, а священник во время причастия замирал, когда какая-нибудь старушка, поцеловав крест, вдруг поднимала голову.
– Это кто там, бабушка? – крикнула из-за двери Любинька.
– Слава это.
– У которого голос?
– Он самый.
Любиньке нравился голос Люминия, хотя что такого она в его голосе нашла — Свинина Ивановна не понимала.
– Тут делов-то! – Люминий вытащил из кармана плоскогубцы. – За полчаса сделаю.
– А я пока картошечки поставлю.
Она вошла к Любиньке и закрыла за собой дверь.
– Он зачем к нам, бабушка? – спросила девушка. – По делам?
– По делам. Кажется мне, что он в тебя это… понимаешь?
– Что понимаешь? – голос Любиньки дрогнул. – Что — это?
– Сама догадайся.
– Больно надо! – вспыхнула Любинька.
– Можно подумать, у нас под дверью очередь из твоих ухажеров…
– Ухажеры! – Лицо Любиньки пошло красными пятнами. – Разве он ухажер?
– А кто же? Я же вижу, не слепая. Неужели не чувствуешь, а?
– У меня еще никогда не было возлюбленного, – ответила шепотом Любинька.
– Ты бы лучше переоделась, – сказала Свинина Ивановна. – Вдруг заглянет — а ты в штанах. Надень юбочку… ножки-то у тебя — огневые, зачем их прятать… мужчины ножки любят…
– Какую юбочку? – с дрожью в голосе спросила Любинька.
– Синенькую, – сказала Свинина Ивановна. – И чулочки. Сама найдешь?
Раскрасневшаяся Любинька кивнула.
Люминий быстро починил проводку и сел за стол. Ел он быстро, жадно, много. Стакан самогона проглотил махом.
– Ты закусывай, закусывай, Славик. – Свинина Ивановна смотрела на Люминия с жалостью. – Может, колбаски?
– Не, спасибо, тетя Света.
– Постричься бы тебе уж пора…
– Угу, – ответил Люминий с полным ртом.
– И рубашку не менял неделю. Жениться тебе надо, Ростислав. Уж больной легкий ты человек, без тяжести.
– Ну… – Он залпом выпил второй стакан самогона. – Куда спешить? Успею еще.
За стеной что-то упало.
– Чего это там у тебя? – спросил Люминий, ковыряя пальцем в зубах.
– Любинька, – сказала Свинина Ивановна. – Как услышит тебя, все роняет, места себе не находит…
– А.
– Волнуется, – многозначительно добавила Свинина. – Все спрашивает: а когда Славик придет? А почему не приходит? Все Славик да Славик… один Славик у нее на уме…
Люминий смущенно усмехнулся.
– Вижу я… – Свинина Ивановна легла грудью на стол и понизила голос. – Вижу я, что влюбилась она в тебя, Ростислав, аж до смерти…
– Ну на хер… – Люминий пригладил волосы. – Мы с ней почти не разговаривали…