Жунгли
Шрифт:
– Так вот и поговори! – вскинулась старуха. – Поговори! Ты чего теряешь? Ничего не теряешь. А девушка волнуется, бессонница у нее из-за тебя. Поговори, успокой…
– Правда, что ли?
– А какая мне выгода врать? Я никогда не врала. Я даже в милиции не врала.
Люминий молчал, насупив брови.
– Ну так что?
– Что-что… Анька ж у меня…
Анной звали глухонемую Муму.
– Анька — это Анька, а Любинька — это Любинька, – возразила Свинина Ивановна. – Они друг дружке не мешают. Поди, поди, поговори с Любинькой… – Она снова понизила голос. – Я вам, Славка, двести тысяч дам. А Муму твоя пусть тут вам помогает… постирать, приготовить… люди мы или нет?
Еще вчера Свинина Ивановна и помыслить не могла о том, чтобы такое предложить мужчине, но ведь вчера она не знала, что жить ей остался год, а может, и меньше.
– Поговори, Слава. Сердце у тебя золотое, а денег я дам, не сомневайся. – Вздохнула. – И будь проще, не ходи вокруг да около — времени у нас не осталось.
Любинька и Люминий сидели на диване. Люминий знал, как вести себя с глухонемой банщицей Муму, женщиной взрослой и опытной, а вот как вести себя с невинной слепой девушкой — это ему было неведомо.
– Жувачку хочешь? – спросил он с натугой.
– У тебя какая?
– С апельсином. – Во рту у Люминия пересохло. – А есть с мятой.
– Давай с апельсином.
Несколько минут они сосредоточенно жевали резинку. Любинька была в короткой юбочке и в тесной блузке, и Люминий искоса поглядывал то на ее пышные гладкие бедра, то на грудь в разрезе блузки. Он не знал, как приступить к делу. Ему было страшно.
Свет вдруг мигнул и погас. Такое часто случалось. Люминий с облегчением вздохнул и придвинулся к Любиньке.
– Ты стихи любишь? – спросила девушка блеющим от волнения голосом. – Я много стихов наизусть знаю…
– Мы Пушкина проходили, – сказал Люминий, с трудом ворочая языком. – Когда в школе учились…
Любинька отвернулась, подняла лицо к потолку и запричитала:
Я люблю тебя, родина светлая, Ты самая моя заветная. Я люблю тебя, родина милая, Ты самая моя красивая!– Супер, – сказал Люминий.
– Это я написала, – с вызовом сказала Любинька.
– Сама?
– Сама.
– Ну ты даешь..
Люминий решил положить ладонь на Любинькино колено, но тут загорелась лампочка под потолком.
Девушка вдруг схватила его за руку. Ее рука была потной и дрожала, и эта дрожь тотчас передалась Люминию.
– У меня много стихов, – сказала Любинька. – Хочешь еще послушать?
– Давай. – Люминий прокашлялся. – Люблю стихов.
Любинька с выражением, размахивая руками и топая ногой, стала декламировать:
Светит солнце в небесах, Птички прилетели, Это к нам пришла весна, Ласточки запели.– Надо же, – сказал Люминий. – Ты все это сама, что ли, придумала?
– А кто же.
– Как в книжке.
– Правда? – обрадовалась Любинька. – Я каждый день пишу по стишку, а иногда больше…
Иногда как начну писать, так и пишу, и пишу…
Свет снова погас, и Люминий наконец осмелел и попытался обнять Любиньку. Она снова задрожала, и Люминий тоже задрожал, не зная, что делать дальше.
– Хочешь еще жувачку? – спросил он.
– Я эти жувачки могу с утра до вечера жевать, – с трудом выговорила Любинька. – Как дура какая-нибудь, жую и жую, жую и жую…
Вспыхнул свет. Любинька сидела на диване рядом с Люминием, чуть подавшись вперед, вся потная, пахнущая лошадью. У Люминия от страха начала болеть голова. Ему снова захотелось положить ладонь на Любинькино влажное колено, но рука не слушалась.
– У меня много жувачек, – наконец выдавил он из себя. – Я тебе каких хочешь принесу.
Любинька вдруг засмеялась и толкнула Люминия бедром. Он в ответ легонько толкнул Любиньку и хрюкнул от волнения. Она снова его толкнула и тоже хрюкнула, он — ее. Несколько минут они так и толкались, хрюкая и давясь смехом.
Свет снова погас.
– А я знаю, что ты сейчас делаешь, – сказала Любинька. – Я хоть и не вижу, но чувствую.
– Как это?
– У слепых такое особое чувство есть… мистическое чувство…
– И чего я сейчас делаю?
Люминий скорчил рожу и выжидательно замер.
– Сидишь. – Любинька сделала паузу и произнесла замогильным голосом: – Ты сидишь рядом со мной.
– Надо же…
– Я, например, знаю, про что ты сейчас думаешь. Хочешь скажу?
– Давай…
– Нет, не скажу.
– Да ладно, обещала ж.
– Ладно. – Любинька понизила голос. – Тогда закрой глаза.
– Зачем глаза? И так темно.
– Закрой, а то не скажу.
– Закрыл. – Люминий зажмурился. – Честно — закрыл.
– Ты думаешь про меня, несчастный, – прошептала ему на ухо Любинька.
– Ни хера себе!
– Угадала?
– Ну да! Как это у тебя получается?
– Я же говорила: особое чувство.
– Иди ты…
– А что ты про меня думаешь? – спросила Любинька безразличным голосом.
– Ну разное… ты хорошая…
– Ты тоже. – Любинька содрогнулась от счастья, и от нее еще сильнее запахло потом. – Клянусь кровью.
У Люминия от таких слов закружилась голова.
Помолчали.
– У тебя, наверное, много девушек было, – сказала Любинька прерывающимся от волнения голосом, теребя пуговку на блузке.
– Да нет у меня никого.
– Ох и врун же ты!
– Чего это я врун?
– Потому что врун.
– Ничего я не врун.
– Все равно врун.
Люминий набрал полную грудь воздуха, обнял Любиньку и приложился губами к ее губам. Девушка подалась было к нему грудью, но вдруг отпрянула, вырвалась. Оба тяжело дышали.