Жунгли
Шрифт:
Днем же, на людях, она была воплощением безмятежности. Она никогда не повышала голос, не срывалась на крик и не смеялась. Ее даже называли за глаза Спящей красавицей. Но когда однажды здоровенный детдомовец Банан назвал ее в классе сукой моченой, Цыпа взяла его за волосы и с такой силой ткнула лицом в парту, что сломала парню нос и выбила два передних зуба. Банан никогда ещё не сталкивался с таким отпором и потому испугался до полусмерти. Он не стал никому жаловаться. Дети и взрослые потом шепотом говорили о Цыпе, которая чуть не убила парня, и глазом при этом не моргнув.
«Похоже, эту нашу Спящую красавицу лучше не будить, - сказал директриса школы Цикута Львовна. – Страшно даже подумать, что она сделает с принцем, который осмелится ее поцеловать».
Но насчёт принца и поцелуя Цикута Львовна,
Однако на исходе первого же учебного года, весной, когда чудовские семьи провожали сыновей в армию, Сергей Однобрюхов с Жидовской улицы очнулся среди ночи на полу в чужой кухне, куда он непонятно как попал, увидел перед собой испуганную Цыпу в ночной рубашке, увидел ее белоснежную ножку с крошечными розовыми ноготками, попросил опохмелиться, выпил водки, хранившейся в холодильнике со времен дедушки Ценциппера, назвал Цыпу рыбкой и богиней любви, потом подхватил на руки – он был очень сильным парнем – и отнес в спальню, утром ушел, спросив на прощание, как ее зовут, и сунув в карман ее маленькие душистые розовые трусики – на память.
Через девять месяцев Цыпа родила девочку, которую назвали Варварой.
Цыпа часто думала о нечаянном любовнике и о том, как сложится их жизнь, когда он вернется из армии. Узнав же о том, что Сергей Однобрюхов погиб в ночном бою под Ведено, она попыталась представить себе, как он умирает под звездным кавказским небом, прижимая к окровавленным губам ее розовые душистые трусики, и расплакалась.
Она думала о том, что могла бы и должна была удержать Сергея, но не удержала, а повела себя как дура замороженная, не сказала: «Возвращайся», - или: «Я буду тебя ждать», - или даже: «Я люблю тебя», - нет, она промолчала, она даже не проводила его до двери, и вот он погиб, погиб из-за нее. Упал наземь, прижал к окровавленным губам розовые душистые трусики, и последним, что он увидел, было безжалостное звездное небо, а не лицо Цыпы Ценциппер, его внезапной возлюбленной и матери его ребенка.
Постоянным напоминанием об этой вине стала дочь Варя, Варенька, полная, белокожая и голубоглазая, как мать, но рослая и с крупными, как у Сергея, ногами и руками. Цыпа била ее за малейшую провинность, а потом ползала за нею на коленях из комнаты в комнату, умоляя о прощении. Наконец она загоняла дочь в угол, Варя садилась у зеркала и принималась расчесывать волосы, шмыгая носом и не глядя на мать, а Цыпа рыдала у ее ног.
Сама неразговорчивая, Цыпа побаивалась молчания дочери. Она не верила ей и считала, что Варенька что-то скрывает, что она лжет матери. Пытаясь дознаться, о чем на самом деле думает дочь, и разозленная ее хмурым молчанием, Цыпа хватала Вареньку за руку и требовала: «Покажи мне язык! Тебе меня не провести! Я по твоему языку увижу, какая ты тут мне! Покажи мне язык!» А когда Варя однажды сдалась и показала язык, мать торжествующе закричала: «Ага! Значит, вот какая ты! Вот какая!» Но так и не объяснила – какая. Конечно Варенька ей не поверила, но язык больше никогда никому не показывала, даже школьному врачу.
Оставаясь одна, Варенька запирала дверь и ставила на стол зеркало, доставшееся от бабушки. Среди мебели из лакированных древесно-стружечных плит, среди полиэтиленовых скатертей, вязаных нитяных салфеток, красных пластмассовых гладиолусов и развешанных по стенам картинок, вырезанных из конфетных коробок, это зеркало – правильный квадрат в черной раме – казалось вещью не просто старой, а старинной. Из зеркала на Вареньку смотрела синеглазая девочка с каштановыми волосами, нежной белой кожей и каким-то рубцом вместо губ. Варенька смотрела в зеркало пять минут, десять, пятнадцать… пока не перестала узнавать девочку, которая таращилась на неё из зеленоватой стеклянной глубины… Во взгляде той, другой, проступало, словно поднимаясь со дна, из страшной глубины, что-то незнакомое, неприятное, что-то злое, ядовитое, нагловато-насмешливое, и лицо Вари становилось жестким, угловатым, оно приобретало сходство с каким-то неведомым, но очень сильным и очень опасным животным. У Вареньки мурашки пробежали по спине,
Мать ничего не рассказывала ей об отце, а бездетная старуха Старостина, от которой муж ушел к молоденькой продавщице, нарожавшей от него кучу ребятишек, говорила, что незаконные дети рождаются от дьявола. Это, конечно, была полная чушь, но Варе нравилось воображать себя ведьмой, дочерью дьявола. И вскоре она убедилась в том, что обладает дьявольской силой.
Варенька не дружила со сверстниками. Летом она забиралась в какое-нибудь глухое место на берегу озера, подальше от людей, подальше от города. Она любила купаться и загорать голышом. И однажды, когда она выходила из воды, из кустов навстречу ей вдруг вынырнул Костя Синус – так школьники прозвали худощавого и длинноволосого учителя математики. Он упал перед Варенькой на колени, обхватил ее ноги руками и поцеловал в живот. Она было испугалась, оттолкнула его, но он был таким жалким, что она тотчас пришла в себя. Взяла полотенце и стала вытираться, с улыбкой поглядывая на учителя, который ползал по песку у ее ног и лепетал: «Богиня… Венера… Варварушка…» Варенька сполна насладилась властью над мужчиной, а потом, когда он снова обхватил ее ноги руками, не стала его отталкивать.
Через несколько дней, возвращаясь из Кандаурова, куда мать послала ее за покупками, Варенька остановила машину, за рулем которой сидел начальник милиции майор Пан Паратов, мощный мужчина с бычьей шеей. На Вареньке было короткое летнее платье, и всю дорогу Паратов косился на ее бедра, а Варенька ерзала на сиденье и извивалась, чтобы он мог убедиться в том, что под платьем ничего нет. В полукилометре от Чудова потный и задыхающийся Паратов свернул в лес, остановил машину и прямо спросил: «Ты чего, сука, хочешь?» И Варенька так же прямо ему ответила, чего же сука хочет на самом деле: «Любви Пантелеймон Романыч»
Каждый вечер в кустах у дома ее поджидал Костя Синус. Каждый день ей звонил майор Пан Паратов и сопел в трубку. Директор леспромхоза Никитин обещал купить ей квартиру в Москве. Хозяин чудовских магазинов Стас Однобрюхов бесплатно отпускал ей сигареты и чуть не плакал, когда Варенька говорила, что сегодня не может, а завтра – посмотрим. Отец дьякон Гостилин называл ее блудницей вавилонской, стервой и бездушной железякой, но никогда не расставался с пуговкой от ее лифчика. Жерех-младший умолял выйти за него и обещал тотчас бросить жену и детей: доктор никак не мог забыть того волшебного мига, когда он попросил ее показать язык и она с презрительной улыбкой открыла рот и высунула влажный язык, с которого упала капелька розового огня, и мужчина вдруг онемел, весь задрожав от первобытного стыда и нежности…
По вечерам Варенька любовалась своим телом, разглядывая себя в большом зеркале. Эти плечи, эта маленькая грудь с родинкой у соска, эти гладкие бедра… Божественное тело… И ведьмины глаза ее набухали слезами, когда она медленно проводила пальцем по прекрасной своей груди…
Это были слезы любви.
Цыпа была последней в Чудове, кто узнал о похождениях Вареньки.
Казалось, в городе не осталось ни одного мужчины, который не переспал бы с ее шестнадцатилетней дочерью. Учителя, врачи, милиционеры, бизнесмены… Они были старше Вареньки на десять, двадцать, даже тридцать с лишним лет… Она переспала даже с пьяницей Люминием, который похвалялся тем, что у него член с ногтем… С Люминием!...
Цыпа растерялась. Она не знала, как поступить, что делать с дочерью. Она не понимала, почему Варенька так себя ведет. Рядом не было никого, с кем Цыпа могла бы посоветоваться. Она достала из шкафчика бутылку водки, которую семнадцать лет назад недопил Сергей Однобрюхов, и впервые в жизни надралась.
Когда дочь вернулась домой, Цыпа спросила, с трудом ворочая языком:
– Но с Люминием то зачем, Варенька?
Дочь усмехнулась.
– А тебе-то что?
– И вот так ты хочешь жизнь прожить?