Жунгли
Шрифт:
Лампочка под потолком снова загорелась.
– Хочешь еще жувачку? – спросил Люминий.
– Я уже объелась ими совсем… – Любинька помолчала. – А ты правда меня любишь?
– Ну… – Люминий вдруг взмок. – Я это, как его… ну, короче, да…
– И я.
– Правда, что ли?
– За свою правду я готова пасть смертью.
– Ну, это… короче, ты за меня пойдешь, а?
– Как это? – прошептала Любинька. – Замуж?
– Замуж.
– По-настоящему? На всю жизнь?
– На всю.
– Мне шестнадцать лет, Славик. Через полгода будет семнадцать.
– Ну и что, что шестнадцать?
– Правда?
– Чего правда?
– Правда-правда?
– Ну я ж говорю… Пойдешь или нет?
– Я согласна. – Любинька прерывисто вздохнула и приложила руки к груди. – Я отвечаю: да. Отныне мое сердце всецело принадлежит тебе, Ростислав. Я твоя навеки. Поцелуй меня.
Он неловко поцеловал Любиньку.
– Нет, не так, – прошептала Любинька, мягко отстраняя его. – Выключи свет. Пусть тьма поглотит нас.
– Как это — поглотит?
– Выключи свет.
– Совсем, что ли, выключить? – шепотом спросил Люминий.
– Совсем.
Глухонемая Муму удивилась, увидев на пороге Свинину Ивановну. Если она кого и ждала, то Люминия, а вовсе не колдунью с мешком на плече. Поплотнее запахнула халат и посторонилась.
– Я к тебе, Аня, – сказала Свинина Ивановна, проходя в кухню, – с важным разговором. – Опустила мешок на пол, села на табурет. – Даже не знаю, с чего начать… – Вынула из кармана бутылку водки и поставила на стол. – Мы ведь с тобой, можно сказать, почти не знакомы…
Муму достала стаканы, тарелку с хлебом, банку огурцов и тетрадку с карандашом.
– Очки забыла, – сказала Свинина Ивановна, разливая водку по стаканам. – Ничего, как-нибудь…
Они чокнулись и выпили.
Свинина Ивановна бросила в рот огурчик и написала в тетради: «Поговорить». Муму кивнула. «Любинька» – написала гостья. Приложила ладони к глазам и прокричала:
– Слепая!
Муму снова кивнула.
«У меня рак» – написала Свинина Ивановна и снова повысила голос:
– Рак! Понимаешь? Рак!
Муму сочувственно покачала головой.
«Слава Богачев» – написала Свинина Ивановна.
Глухонемая насторожилась.
– Не бойся! – крикнула Свинина Ивановна. – Ты только не перебивай меня! Не перебивай, ладно?
Она взяла карандаш и стала писать: «Любинька выходит за Славу. Любинька слепая. Если не выйдет за Славу, умрет без меня. Ее продадут на органы… – Подумав, добавила: – В Америку. Или на собачий корм. – Потянула носом. – Она слепая. – Зачеркнула слово «слепая». – Она ничего не умеет, только жить. Одна она не проживет. – Зачеркнула последнюю фразу. – Слава будет ее защищать. Больше некому. Любинька… – Свинина всхлипнула. – Любинька себе трусов не постирает, не то что еще что. Обед приготовить, постирать, погладить, полы помыть Любинька не помоет. Она слепая. – Зачеркнула фразу. – Ее за руку надо водить. – Зачеркнула. – Она только родить может».
Свинина Ивановна вспотела. Она налила себе водки и выпила полстакана.
Муму смотрела на бумагу, сдвинув брови на переносье.
Свинина Ивановна снова взялась за карандаш. «Приходи к ним жить, Анна, – решительно написала она. – Ты добрая, не слепая. А если кого родишь, он тебя не бросит. Я тебе отпишу двести… – Зачеркнула «двести». – Сто тысяч рублей».
Свинина Ивановна допила водку. Она не смотрела на Муму.
– Бог меня накажет, старую дуру, – проговорила она. – Но у меня нет никого — одна Любинька. У нее тоже никого нет, одна я. А я помру — что с ней будет? Ничего с ней не будет, просто помрет и все. Обманут ее… она ведь добрая девочка, у ней зла и за сто рублей не купишь… ты меня прости, Аня… – Она подняла голову. – Прости.
Муму подтолкнула к ней карандаш, но Свинина Ивановна покачала головой.
– Я тебе не Пушкин, Аня, я тебе словами скажу…
Глухонемая не спускала взгляда с губ старухи.
– Поймешь — хорошо, не поймешь — прости…
Она наклонилась — Муму вовремя схватила ее за плечо, не дав упасть, – и стала развязывать мешок.
– Вот у меня тут мешок, – пробормотала Свинина Ивановна. – У меня много чего есть, не бойся… у меня и деньги есть… я Славке сто тысяч дам, только бы он Любиньку не обидел… и тебя он не обидит… вот, смотри… – Развязала наконец мешок, зачерпнула горстью какую-то шелуху. – Видишь? А ну догадайся, что это такое? А? Ни за что не догадаешься… это тебе не что-нибудь, а ногти… понимаешь? Ногти! Они мне от бабушки достались… от бабушки и от матери… после смерти попадет душа на тот свет, а там, Аня, гора Сион… большая такая гора… – Она взмахнула руками. – Огромная! И вот полезет душа на гору Сион… лезет и лезет, лезет, ногтями цепляется… а вдруг ногтей не хватит? Поломаются, то да се… Ага! Вот ногти и пригодятся! Женские ногти — они самые крепкие, самые хорошие. Видишь? Мешок ногтей. Бабушка стригла ногти и складывала, складывала… и моей матери приказала, и та стригла и складывала… – Она понизила голос. – Я тоже стригла, Аня… у меня дома три мешка ногтей… три! – Показала три пальца. – Три мешка одних ногтей! – Помолчала, пьяно моргая. – Муж мой покойный Сереженька узнал про ногти и ну смеяться… шутник он был… ты бы, говорит, лучше крылья от мух собирала… – Хмыкнула. – Это, значит, чтоб на тех крыльях — раз-раз! – и ты наверху… а я говорю, нет, Сереженька, мухи… мухи по говну ползают — куда им в рай… их на гору Сион пускать не велено… в раю мух нету… нету там мух… да ногти и надежнее… ногти — это ногти, а мухи что? Мухи и есть мухи…
Она сползла на пол и села, вытянув ноги. Глухонемая, поколебавшись, опустилась рядом.
Лампочка под потолком вдруг погасла.
– Я тебе, Анна, подарю этот мешок, не бойся… у меня дома еще два, а этот я тебе подарю… – Свинина Ивановна всхлипнула, обняла Муму. – Бедная моя Анечка… бедные, бедные мы все… и Любинька… все хотят счастья, а что счастье? Нету тут счастья… вот на горе Сион — счастье… кабы знать, где эта гора находится, в какой стране… бабушка говорила, что на том свете… а такой страны нету… хочется, а — нету!.. Большая гора, ой и большая… выше неба… внизу темно, сыро… грязь и плесень… мыши бегают… а там, наверху, – свет… золотой, небывалый, яркий… это Божий свет, Анечка, настоящий Божий свет… и виноград… там ведь еще и виноград… не тот, что за деньги… это что за виноград? Это не виноград, а стыд один… а там — ого какой виноград… гроздья огромные, ягоды золотые… светятся, как угли… горят, пылают — аж страшно… но ты не бойся, не бойся, Анечка, это же особый виноград… возьмешь ягоду в рот, и она во рту вспыхнет, вспыхнет, и ты вспыхнешь, и сладкий свет Божий войдет в тебя навеки, и будет счастье… Анечка! – Она плакала, прижимая к себе глухонемую. – Анечка моя милая, прости старуху! Прости! Так хочется счастья… чтобы Любинька, и Славка этот дуралей, и чтобы ты, Анечка… и я чтобы… Господи, так хочется… а ногти — вот они ногти, нам хватит, всем хватит… я пока жива, еще настригу, и Любиньке прикажу… чтоб всем хватило… Анечка, прости… я ж хочу как лучше… чтоб виноград… чтоб всем хватило…
Свинина Ивановна всхлипнула и затихла. Муму обняла ее. Она не поняла ни слова из того, что говорила пьяненькая Свинина, но ей было жалко старуху. Да и сто тысяч рублей — это были хорошие деньги. Свинина Ивановна тоже считала, что сто тысяч — хорошие деньги. На них много чего можно купить — и картошки, и говядины, и копченой колбасы, и зимнее пальто. Но вот ногтей — ногтей на эти деньги купить было нельзя. А без ногтей не взобраться на гору Сион, где сладкий свет, где счастье, где золотой виноград…
Лампочка под потолком вспыхнула.
– Му-му, – жалобно промычала глухонемая.
– Ничего, Анечка, поплачь, милая, поплачь, – сказала Свинина Ивановна. – Душе дырочка нужна… поплачь, помумукай — полегчает… а ногти хорошие, без обмана, не бойся…
– Му-му, – тихо и грустно повторила Муму.
– Вот и хорошо… – Свинина Ивановна погладила ее по голове. – Вот и договорились…
Старик лежал в огромной ванне посреди черной кривой комнаты с низким потолком, с которого свисала на витом шнуре лампочка-сорокопятка, и размеренно дышал. Над водой возвышались массивный купол бритого черепа, низко надвинутый на брови лоб, мощный клюв с рваными ноздрями и змеиные губы, запекшиеся в змеиной ухмылке. Он лежал, вытянувшись, в ледяной воде – двести два сантиметра, сто двадцать семь килограммов, тридцать пять градусов, бугорчатый шрам поперек горла. Уродливое огромное его тело напоминало ствол древнего дерева: корявое, все в наростах, в пятнах и трещинах. Он лежал в кривой комнате с ободранными стенами, одна из которых была украшена картой Антарктиды. Неподвижно лежал по губы в ледяной воде, размеренно дыша и покрываясь чешуей. Не человек, а доисторическое чудовище, всплывшее из мглистых глубин зла.