Журба(Повесть о хорошем человеке)

Аркадий Гайдар писал об одном из своих произведений: «Это книга не о войне, но о делах, не менее суровых и опасных, чем сама война». Моя книга, напротив, о войне, о гражданской войне на Дальнем Востоке. Конечно, в наши

непростые дни недоразвитого капитализма строчить детективы, фэнтэзи или псевдоисторические романы — «доходней оно и прелестней», однако я считаю своим долгом рассказать о некоторых ярких, но малоизвестных эпизодах забываемой ныне, к сожалению, истории гражданской войны. Главный герой повести Иван Журба, юный боец-партизан — романтик и патриот Приморского края, родного ему Спасска. Таковы же его друзья-однокашники и боевые товарищи.

Все события и персонажи повести — подлинные.

Слышите, как беснуется вьюга, как завывает, словно оплакивая самое себя: вью-у-у-га-а-а… у-у-у-а-а… у-у-а-а… Как шуршит по сугробам обочь дороги заметь, как свистит в голых ветвях деревьев и подлеска ветер — слышите? Нет? Вы даже не чувствуете, как закаменели ваши лица, иссечённые пургой, и закуржавились инеем брови, ресницы и усы? И вы не замечаете, как конь бомбардирует вас, сидящих в санях, комьями снега, вылетающими из-под его копыт?

Вы не слышите, не чувствуете, не замечаете всего этого, потому что вы молоды, горячи, счастливы! Совсем недавно, часа полтора или два назад, вы «на ять» выполнили задание командира: взорвали железнодорожное полотно, поставили на дыбы вражеский бронепоезд. Радость и гордость переполняют вас, оттого-то и вьюга не страшна вам и сам черт не брат! За спиной у вас удача, а впереди — жар партизанского костра, тепло дружеских рук, похлопывающих по плечам подрывников:

— Ай да, хлопцы! Молодца!

Так бывало не раз. А на сей…

Гнедко вдруг заржал, но не так, как обычно приветствовал близкое жилье — громко и облегченно, а как-то нежно, игриво. Впереди послышалось ответное ржанье. Иван Журба натянул вожжи. Иван Шкет и Флор Дьяченко, сидевшие к нему спинами, тоже встрепенулись. Шкет повернулся и крикнул, стараясь перекрыть вой ветра:

— Чего встал?

— Не пойму, кто там впереди… Наши или нет?

Наши или нет? Этот вопрос звучит на гражданской войне каждый день, ведь люди на ней почти не отличимы друг от друга, точнее, враг от врага: у них одна родина, а стало быть, один язык и схожее обличье.

Впереди, на увале, шагах в двухстах от саней, маячила группа верховых, плотно заштрихованная косыми белыми линиями пурги. Плечи их были заснежены, и одному Богу ведомо, есть ли на них погоны — один из немногих признаков, по которым можно было узнать, кто перед тобой: свой или чужой.

Вершники тоже вглядывались в снежную круговерть, стараясь угадать, кто эти трое в санях. Но вот один из всадников повелительно махнул рукой, и конный разъезд не спеша и нехотя двинулся навстречу партизанам. Решили-таки проверить.

Чутье

подсказало Журбе: надо уходить! Уже заворачивая коня, понял, что не ошибся: вместе с ветром донеслось: «Вашбродь! Тикают! Это красные!»

— Хлопцы! Прикрывайте мне спину! — крикнул Журба Шкету и Дьяченке, хлестнул вожжами по мокрым, курящимся паром, бокам усталого коня. Гнедко слегка повернул голову и с почти человеческой обидой посмотрел на возницу. «Прости, коняга!» — Иван еще сильнее ударил коня, тот рванулся из последних сил и полетел по зимнику, пытаясь убежать — не от погони, которая была ему безразлична, — от боли.

За спиной Журба слышал выстрелы друзей и время от времени приговаривал то ли им, то ли Гнедко: «Давай! Давай!»

Эх, пулемет бы! Мигом бы всех этих гадов положили, сколько их там — восемь, десять? А трехлинейкой много ли навоюешь! Ну, одного сшибешь, ну, у другого коня подвалишь… Остальные-то вон, нагоняют, лютые, словно стая голодных волков.

А тут еще ребята один за другим перестали почему-то стрелять. Журба обернулся — друзей в санях не было! Сбежали? Не может быть! Не таковы они, Ванька Шкет и Флорка Дьяченко, — боевые товарищи, друзья детства! Раненные, наверное, или убитые, они вывалились из саней и тут же пропали в снегах.

Не успел Журба осмыслить толком случившееся и что-то в связи с этим придумать, как вмешался рок: сани не вписались в крутой поворот и опрокинулись, Иван вылетел на дорогу. Вскочив на ноги, первым делом нашарил за спиной приклад карабина. Рукавицы сдернул зубами, скоренько отер затвор от снега и навскидку выстрелил в набегающую стаю.

Кажись, промазал… Дыхалка еще не восстановилась… Ладно, еще свое получат… Теперь — в забоку, снегу там по пояс, густой подлесок, пока беляки будут спешиваться, он далеко уйдет. А может, поленятся гоняться за ним по лесу, плюнут да повернут?

Но казаки спешились быстрее, чем он думал. Еще точно не зная, кого преследуют, они, охваченные азартом погони, и не собирались ее прекращать. Оставили лошадей на дороге под присмотром одного казака, заткнули за поясные ремни полы шинелей и, матерясь, полезли в заснеженный кустарник, густо росший в ложбине. Время от времени кто-то из них кричал надсадным голосом:

— Стой, малахольный! Ничего тебе не сделаем! Да стой же, мать твою…

Иван бежал, если можно назвать бегом это вспахивание всем телом снежного целика, на ходу оборачиваясь и пуская неверные пули. Впрочем, по крайней мере одна нашла свою жертву: раздался истошный вопль. Но даже после этого по Журбе не было сделано ни одного выстрела; они не стреляли, и это было страшно…

Уже через минуту-две Ивану стало жарко: овчинный полушубок, ватные штаны, тяжелые кирзачи с напиханной в них ула-травой для теплоты — в такой амуниции неплохо лежать в сугробе в ожидании подхода поезда, но плохо бежать по уброду, сквозь кустарник. По лицу струился пот, заливая глаза, в легких, обжигая их, клокотал студеный воздух, с хрипом вырываясь наружу. Ивана шатало как пьяного из стороны в сторону, вот-вот он упадет и тогда — конец!

Он рванулся из остатних сил, не чувствуя хлестких ударов по лицу голых колючих ветвей, и выбрался на пустоплесье, в центре которого стоял приземистый дуб. Его необлетевшие листья трепетали на ветру коричневыми флажками: дубок не сдался зиме.