Журба(Повесть о хорошем человеке)

Щербак Владимир Александрович

— Не очень, — честно признался Иван.

— Ладно, поймешь еще. Я тоже не в одночасье понял. На-ка вот, почитай для начала. — Степан протянул ему довольно засаленную книжицу, на обложке которой с трудом прочитывалось: «Пауки и мухи».

— Это что, про насекомых?

— Сам ты насекомый! Про капиталистов и рабочих. Это азбука революционера!

Через несколько дней Журба вернул книжицу Сологубу и на вопрос: «Ну как?» — молча покачал головой.

— Не понял или не понравилось?

— Не понравилось.

— Дать что-нибудь другое?

— В этом же роде?

— Да.

— Не надо. Я сейчас читаю «Войну и мир». Вот это вещь!

— Ну и читай своего графа! Эх ты… слепой щенок!

«Союзники» надолго отстали от Ивана. Между тем в затерянный на просторах Дальнего Востока уездный городок одна за другой врывались, подобно тайфунам, вести, прекрасные и грозные. В Питере произошла еще одна революция! К власти пришли Советы! В Приморье началась интервенция!

…Многие русские города гордятся тем, что на их землю никогда не ступала нога иноземного солдата. Владивосток же на пятьдесят восьмом году своего существования — возраст для города почти младенческий — испытал нашествие войск двунадесяти, как говаривали в старину, стран.

Сначала они вошли в воды Владивостока — в бухту Золотой Рог. «На мирно голубевший рейд был, как перчатка, кинут крейсер», — писал в те дни молодой приморский поэт Коля Асеев. Таких «перчаток» — вызовов — в восемнадцатом году и позже интервенты накидали на акваторию бухты немало: американский крейсер «Бруклин», японские «Ивами» и «Асахи», английский «Суффолк», итальянский «Витторе Эммануил», французский «Жанна д’Арк» и прочие греки и румыны…

Сам Владивосток тоже напоминал корабль, громадный океанский лайнер, лежащий в дрейфе: его мачтами были сопки Тигровая и Орлиная, надстройками — дома по их склонам, а ватерлинией — Светланская улица, тянущаяся по-над бухтой Золотой Рог. И этот красавец-корабль чуть ли не ежедневно брали на абордаж чужеземные пираты.

Гудели судовые гудки, громыхали якорные цепи, посвистывали паровые лебедки, и на причалы волна за волной обрушивались десанты. Слышались разноязыкие команды, мелькали разноцветные лица и знамена. Походными колоннами под грохот барабанов шли незваные заморские гости по главной улице города. Подкованные сапоги высекали из дикого булыжника бледные искры. Задумчивые першероны тянули орудия, полевые кухни и фуры с армейским добром.

Узкие тротуары были забиты народом. В толпе говорили о том, что японцы, высадившиеся во Владивостоке первыми, сделали это для того, чтобы защитить своих подданных, проживающих в городе, потому что в конторе некоего Исидо (или как там его?) неизвестными были убиты два клерка, но скорее всего это сделали сами японцы, точнее, ихние спецслужбы, чтобы создать предлог для интервенции; велись и другие подобные разговоры. Горожане — одни с громогласной радостью, другие с угрюмым молчанием, третьи с недоумением — смотрели на этот странный парад завоевателей, с которыми никто не воевал. Появление каждой колонны сопровождалось репликами и комментариями зевак.

— Гляньте, ребята: нипонцы! Экие махонькие!

— Эти махонькие уже один раз набили нам морду! В пятом году.

Четким мелким шагом, остекленело глядя перед собой, шли низкорослые солдаты в мундирах цвета хаки, с поперечными красными погончиками, в фуражках с желтыми околышами, в тяжелых ботинках с обмотками. Винтовки с примкнутыми штыками они несли на плече.

— А это кто такие нарядные?

— Кажись, макаронники…

Итальянцы в голубой форме, в синих беретах, в башмаках на толстой подошве и обмотках все того же небесного цвета, шли какой-то странной подпрыгивающей походкой, вроде как легонько бежали трусцой.

— Ой, держите меня, умру! Девки идуть!

— Какие девки, дура! Не видишь разве — с бакенбардами!

«Девками с бакенбардами» были шотландские стрелки — одно из подразделений британского контингента. Они были одеты в короткие гофрированные юбочки из клетчатой ткани и кокетливые береты с помпонами. Зато второй отряд англичан — 25-ый батальон Миддльсекского полка — более походил на солдат: мундиры, сапоги, каски. Правда, офицеры выглядели франтами: у многих в глазницах поблескивали монокли, в руках посвистывали стэки.

— А вон тех, видать, не покормили — едят, бедняги на ходу!

— Это американцы. И не едят они, а жвачку жуют, «гам-гам» называется, навроде конфекты…

American boys — орлы полковника Гревса — брели, соблюдая лишь видимость строя, их белые гетры мелькали вразнобой. Янки с любопытством вертели по сторонам головами в широкополых шляпах, весело переговаривались, то и дело сплевывали себе под ноги.

Не все показались на этом параде контрреволюции, всех было слишком много. Отсутствовали бывшие пленные чехословаки, бузившие по всей Сибири, ну и, конечно, родная контра — колчаковцы, семеновцы и прочие. Силища? Силища! И что можно ей противопоставить?

— Красную гвардию!

— Красную гвардию? Простите, милостивый государь, не знаю такой! Знаю преторианскую гвардию Цезаря, гвардию Петра Первого, наполеоновскую гвардию, знаю лейб-гвардию его императорского величества Николая Второго… Гвардия — это опора трона! А красная… надо полагать, рабоче-крестьянская гвардия — это нонсенс! Нет, не было и не может быть такой!

— Ошибаетесь, господин хороший! Была, еще в 1905 году. Она первой вступила в бой с царизмом и не победила только потому, что ее не поддержала армия…

— Да что вы, вьюнош, знаете о пятом годе? Вы тогда еще под стол пешком ходили! Здесь, во Владивостоке, пьяная матросня громила лавки, жгла присутственные места… Это и есть ваша красная гвардия?

— Ну… здесь она, может, и не была организованна… А вот в Питере и Москве, говорят…

— Говорят, в Москве кур доят! Оставьте меня в покое!

— Вы первый начали!

«Господин хороший» в форме инженера путей сообщения демонстративно отвернулся, а «вьюнош», он же Иван Журба, выбрался из толпы и отправился в магазин Пьянкова, где ждал его учитель Серов. Оба были командированы дирекцией семинарии во Владивосток для покупки учебников и наглядных пособий. Ваня злился на себя, что не смог доказать инженеру свою правоту, хотя, если говорить честно, он мало что знал о предмете спора, просто ему нравилось название появившихся к тому времени отрядов революционно настроенных людей: гвардия. Да еще и красная! А не нравилось ему присутствие иностранных войск на его родине. Не только не нравилось, оно его оскорбляло. Ка зна що! Только попробовали наладить новую жизнь, как тут эти понаехали! Чего они хотят? Вернуть нас к старым порядкам или под шумок прибрать к рукам Приморье? В любом случае, господа хорошие, у вас ничего не выйдет! Если начнут боевые действия, тогда он, как Петя Ростов, пойдет воевать! Может, прав Степка Сологуб и учебу надо на время оставить?

Июль месяц в народе зовут грозником. В июле спассчане — и крестьяне, и горожане — на сенокосе, трудятся на своих буренок. Время от времени то один косарь, то другой, распрямляя натруженную спину, обтирает и отбивает свою литовку, а потом обязательно глядит из-под ладони в небо: не надвигаются ли, не дай Бог, грозовые облака, долго ли продержится ведро? Небушко-то чистое, пронзительно-синее, но вдалеке слышится глухое ворчание грома. Только не гром это — орудийная канонада!

Бело-интервентская масса, словно опара, переполнив Владивосток, выползла из него и потекла по Приморью, накрывая города и села. 3-го июля была взята станция Надеждинская, 8-го пал Никольск-Уссурийский. Фронт приближался к Спасску. Воистину июль восемнадцатого года в Приморье стал грозовым.