Журба(Повесть о хорошем человеке)
Шрифт:
Было над чем посмеяться. Артиллерия фронта собиралась со всего Дальнего Востока, можно сказать, с бора по сосенке. Были, конечно, и неплохие орудия, такие как трехдюймовые полевые пушки, были и две 42-мм гаубицы, но в основном приходилось иметь дело с безнадежно устаревшими орудиями, включая и неизвестно из какого музея доставленные на позиции пушки образца 1877 года. Последние рявкали преизрядно, но оказывали на противника только моральное воздействие.
А откуда появились у красногвардейцев бронепоезда, «первоклассные и отлично оснащенные»? Может, тоже немцы подкинули? Смех, да и только! Они рождались в железнодорожных мастерских, и происходило это так. Брали большую железнодорожную платформу с полутораметровыми железными бортами, внутри которых делали двойные стенки из шпал с промежутком, засыпанным песком, и на ней устанавливали одну шестидюймовую пушку и пару пулеметов «максим»; на паровоз навешивали несколько железных листов, предохраняющих от пуль, и бронепоезд был готов. Он получался немного смешным, даже уродливым, но зато вполне годился для того, чтобы бить врага, и рабочие по праву гордились своим детищем. Владивостокские моряки и амурские речники, которые, как правило, составляли команды бронепоездов, присваивали своему сухопутному кораблю грозное имя, что-нибудь вроде «Смерть мировому капиталу!», крепко жали руки рабочих и выезжали на фронт, который порой начинался сразу за воротами депо.
Вот как в действительности обстояло дело с боевой техникой у Красной гвардии на Уссурийском фронте. Что же касается живой силы, то в ней недостатка не было: из Владивостока, Хабаровска, Благовещенска — со всего Дальневосточного края прибывали отряды добровольцев. Приходили и очарованные романтикой Революции иностранные граждане: китайцы, корейцы, чехи, словаки, венгры, латыши… Общая численность красных войск под Спасском к концу июля 1918 года составила более 12 тысяч человек. Это почти столько же, сколько было у мятежных чехословаков с приданными им казаками Калмыкова и Орлова.
Белые не решались атаковать и ограничивались мелкими стычками с боевыми охранениями красных, выдвинутыми вперед, и тогда Сакович на военном совете предложил самим перейти в наступление. В ночь на 1 августа оно началось на правом фланге противника.
Ничего этого, конечно, не знал юный красногвардеец Журба-Щедрый, как и его товарищи — бойцы 4-го Спасского батальона, которые находились как раз на противоположном фланге и не спеша окапывались на задах деревни Лутковка. Иван быстрее других отрыл свой окоп — места-то ему требовалось меньше, чем взрослым, — и уже основательно обжил его. Сейчас он лежал на боку, правую руку положив на приклад винтовки, а левой то и дело ныряя в раскрытый сидор за очередным сухарем: отчего-то все время хотелось есть (так у него бывало и перед контрольной в семинарии). Из соседних ячеек тянулся противный махорочный дым. Иван неодобрительно косился в их сторону: «Портят воздух!»
А воздух был хорош! Упоительная утренняя свежесть разливалась в нем, в наступающем дне, первом дне последнего месяца лета. Солнце, умытое в росах правобережья Уссури, восходило на блекнущую синеву неба, суля скорую жару. Откуда-то с востока доносился смутный гул канонады, а здесь вовсю распевали камышевки. Одна из них, видать, самая бедовая, уселась на бруствер, перед Иваном, игнорируя и его самого, и его оружие. Она подергивала хвостиком и что-то поклевывала. Ване припомнился дурацкий, не помнил, чей, стишок: «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя для себя никаких последствий».
— Улетай, глупыха! Зараз стрельба начнется!
Камышевка послушалась, но бой все не начинался. Еще на рассвете белые дважды высовывались из хутора, лежавшего в версте от линии окопов, но, встреченные пулеметными очередями и винтовочными залпами, быстренько ретировывались. Третья атака задерживалась.
Иван стрелял вместе со всеми, не уверенный, что попадает, но верить этому хотелось. А еще, глядя на удирающих контриков, он верил, что они, взрослые, настоящие солдаты, боятся его, мальчишку, и от сознания этого он вырастал в собственных глазах, укреплялось то чувство собственной значимости, какое возникло у него, когда он впервые надел военную форму и взял в руки оружие.
К середине дня и командирам, и бойцам батальона стало ясно, что здесь, возле Лутковки, ничего серьезного не произойдет, что главные события развернутся — или уже развернулись — где-то восточнее, на правом фланге фронта. Это подтвердил и связной из штаба, прискакавший на жеребце с лоснящейся от пота шкурой и передавший приказ выдвинуться левее железной дороги, в направлении на Каульские высоты. Послышалась команда строиться.
Немного жаль было Ивану покидать свой окопчик, который он сооружал с деревенской основательностью и старательностью и к которому так хорошо притерся и приладился, где все было под рукой, но ничего не поделаешь — приказ!
Иван быстро собрал свое нехитрое имущество, сидор за спину, винтовку в руки и побежал к своему отделению.
Каульские высоты — это горная цепь, тянущаяся от железнодорожной станции Кауль почти до самой Уссури; сопочки походили на архипелаг небольших островков, торчащих посреди океана, роль которого выполняли болота, лежавшие вокруг на многие версты. На высотах засел враг, его нужно было выбить оттуда.
Спассчане, влившись в большой отряд краскома Урбановича, переждали артподготовку (между прочим, малоэффективную, так как орудия у красногвардейцев были маломощными, а артиллеристы малоопытными) и двинулись в атаку. Когда отряд показался на равнине, белогвардейцы и чехословаки с сопок открыли сильный огонь. Рядом с Иваном то и дело падали бойцы — одни ранеными и убитыми, другие — спотыкаясь о кочки. Сам он тоже несколько раз падал, но поднимался, весь в грязи, и продолжал бег. Вокруг кричали что-то вроде сплошного «а-а-а!» — и он кричал, вокруг на бегу стреляли — и он стрелял, торопливо передергивая затвор и не целясь. Сосед по цепи, бородач в серой солдатской папахе, кричал ему, с трудом проталкивая сквозь хриплое дыхание слова:
— Пошто… паря… патроны жгешь? Ить чех-то еще далеко…
И то верно, стрелять было бесполезно: неприятель был вне досягаемости. Не палить надо было в белый свет как в копеечку, а быстрее бежать, как можно скорее пересечь открытое, насквозь простреливаемое пространство, достичь мертвой зоны, и — наверх! А там все в ход пойдет: и пуля-дура, и штык-молодец!
Но уж больно плотный огонь вели обороняющиеся, на равнину обрушивался прямо-таки свинцовый град, только летящий не перпендикулярно, а параллельно земле. Он косит бойцов; прижимает их к земле, а на ней, кроме кочек, и спрятаться-то не за чем. Не раз и не два захлебывалась атака. В третий раз это произошло, когда откуда-то стало известно, что убили командира Урбановича. А командир Иванова отделения погиб рядом, у мальчишки на глазах, его перерезало пулеметной очередью, и он умер сразу, не мучаясь…
Снова лежали бойцы в гнилой воде болота, ругая врага, стыдясь себя, когда над ними взвился молодой звонкий голос:
— Вперед, товарищи! Ведь совсем немного осталось!
Эти слова Иван услышал, уже стоя на ногах. А может, он их и крикнул? Неважно. Важным было то, что бойцы вновь поднялись и бросились вперед, а часть их, можно сказать, горсточка, и среди них легкий на ногу Журба, достигла подошвы одной из высот и завязала ближний бой с обороняющимися, отвлекая на себя часть их огня.
Несколькими минутами позже, когда подоспело подкрепление, атакующие полезли на сопку. Лезли, тяжело дыша, цепляясь за острые камни, корни деревьев, колючие кусты, лезли, кровяня руки, лезли, расстреливаемые в упор, лезли, лезли, лезли…
В передних рядах, которые добрались до больших гранитных валунов, где гнездился враг, винтовочные выстрелы и взрывы гранат стали редкими: там работали в основном штыками и прикладами, слышались крики, проклятья и стоны. Перед Иваном неожиданно вздыбился огромный, как ему показалось, похожий на медведя, поднявшегося на задние лапы, вражеский солдат. Его уложил молниеносным ударом штыка все тот же бородач в папахе, имевший поручение от командира батальона Борисова (о чем не знал Журба) опекать в бою мальчишку-красногвардейца.