Журба(Повесть о хорошем человеке)

Щербак Владимир Александрович

Возвращаясь с сенокоса, Иван заметил на Николаевской улице белеющие на заборах и столбах бумажки. Подошел к одной из них, схватил глазами текст. Уже от первых слов — «Именем революции!» — он почувствовал радостно-испуганный озноб, возбуждение, какое, наверное, испытывает строевой конь, услышав сигнал горниста. Это был призыв ко всем гражданам Дальнего Востока, способным носить оружие, записываться в Красную гвардию — Родина в опасности!

Дед Сергей и бабка Евдоха не садились вечерять: ждали внука. Когда он вошел в хату и поздоровался, они с удивлением отметили, что Иван не выглядит усталым, а глаза его подозрительно блестят. Старики переглянулись, подумав об одном и том же: уж не хлебнул ли хлопец наливочки, преподнесенной доброхотами-соседями по окончании косьбы?

Иван молча сдвинул в сторону пестрядинную дорожку на полу, ковырнул металлическое кольцо и откинул тяжелую крышку подпола. Пахнуло холодом и сыростью.

— Ты чего туда? — недоуменно спросила бабка.

— За капустой. Кисленького хочется…

— Та есть же! Ось на столе.

Сделав вид, что не расслышал, Иван спустился по скрипучей лесенке. Пошарил по полке, заставленной горшками, глечиками, бутылями, и вытащил из тайника сверток. Развернул тряпицу, тускло блеснул рифленый металл. «Лимонка» ранее хранилась в сарае, но позже Иван перенес ее в дом, чтобы была под рукой, туманно объяснив самому себе: «На всякий случай!». Он сунул гранату в карман штанов и выбрался наверх.

— А дэ ж капуста? — удивился теперь уже дед.

— Тьфу! Я ж хотел набрать твоих любимых пелюсток. Щас!

Ужинали долго, по-крестьянски молча и сосредоточенно. Старики подкладывали внуку лучшие куски — работник! Потом дед спросил:

— А чого ж ты нам про той Владивосток не рассказываешь? Всэ рвался туды, а як приихав, мовчишь, будто и не був…

— Да что рассказывать, диду? Я его толком и не видел: бегали с учителем как угорелые по книжным лавкам и складам, полдня просидели на вокзале…

— Ну, а чужинцив… як их… интервентив бачив?

— Видел.

— Багато их?

— Много.

Дед вздохнул, помолчал и снова спросил:

— А про ту Червону гвардию чув?

— Слышал.

Иван отвечал односложно, потому что говорить не хотелось: был занят своими мыслями, но обижать деда Сергея тоже не хотелось, вот он и поддерживал видимость разговора. А тот не успокаивался:

— Ото зараз уси наши хлопцы з глузду зъидуть, уси в армию подадуця…

— Может быть. Не знаю.

— Ты-то не пидешь? Тоби учиться треба.

— Та куды йому в армию! — подала голос от печи бабка. — Вин ще детина!

Иван метнул в нее исподлобья сердитый взгляд, но промолчал.

Утром он встал, как и во все предыдущие дни, еще затемно. Выпил кружку молока с ржаным хлебом, взял со стола узелок с полдником, приготовленный Евдохой, прихватил в сенцах литовку и оселок и вышел на улицу, по которой односельчане, группами и в одиночку, старые, средние и малые, брели на сенокос.

Иван честно докосил намеченную со вчерашнего дня делянку, потом отдал литовку соседям, сказал им, что пойдет к фельдшеру («Зуб разболелся, спасу нет!»), и, умывшись, зашагал в Евгеньевскую слободу. Тяжелый предмет, лежавший в его кармане, ощутимо стукал по бедру.

В больницу не ходят с гранатой, с гранатой идут — в бой!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На станции царила неразбериха, какая-то нервозная суета: мотались туда-сюда пассажиры с узлами и чемоданами; бегали командиры, звеня шпорами и придерживая шашки; солдаты что-то грузили в одни вагоны и выгружали из других; верещали дети, ржали кони; громко, но неразборчиво оправдывался окруженный толпой начальник станции в красной фуражке: его, похоже, собирались бить…

Посреди общей сумятицы на запасных путях царственно-спокойно стоял ощетинившийся дулами орудий и пулеметов бронепоезд, он дышал паром и достоинством. Возле паровоза, закованного в латы, прохаживался бородатый, невысокий, но плечистый и оттого кажущийся квадратным солдат. По правой ляжке его похлопывал маузер в деревянной полированной кобуре — верная примета того, что солдат не рядовой, а командир. Он курил самокрутку толщиной едва ли не в паровозную трубу и время от времени выдавал на сторону плевок — длинный и быстрый, как пулеметная очередь.

Иван остановился на бегу, сначала заинтересованный техникой плевка. Потом, вглядевшись в солдата, подумал, что видел его где-то раньше… Стоп! Не где-то, а здесь же, на станции! И было это три года назад.

…Бабка Евдоха, как и другие спасские женщины, нередко носила на станцию, к проходящим через Евгеньевку поездам, кое-какую снедь. Пассажиры охотно покупали простую, но вкусную крестьянскую еду: молодую картошку, помасленную и посыпанную укропчиком, жареного ханкайского верхогляда, варенец, крутые яйца… В тот раз Евдоха взяла с собой Ванюшку, он помогал ей нести тяжелую макитру, до верха наполненную варениками с капустой и картошкой. Чтобы вареники не замерзли — а дело было зимой — макитру укутали, словно дитя, в старое ватное одеяло.

Только они расположились по соседству с тремя бабками, продававшими кто что, как показался поезд. Это был воинский эшелон, их немало тогда шло с востока на запад: стоял 1915 год, и ненасытный молох — война — каждый день требовал свою пайку пушечного мяса.

Поезд не успел остановиться, а из теплушек посыпались солдаты. Бегом — стоянка всего три минуты! — кинулись кто куда: за кипятком, на почту, в уборную. Несколько человек, очевидно, из тех, кто был при деньгах, направились к торговкам. Коренастый солдат без шинели, но в смушковой папахе и башлыке, подошел к Евдохе и Ванюшке. Глаза у него были запоминающиеся: быстрые и ярко-зеленые. Как у зверя.

— Что у тебя там, баушка? — Он с любопытством смотрел на макитру, и ноздри его хищно раздувались, вбирая горячий сытный пар.

— Вареники. С картоплей и капустой.

— О, самолучший харч! Давай-ка шанцевый инструмент!

— Чого давать?

— Ложку.

Бабка вытерла платком и без того чистую деревянную ложку и протянула ее солдату. Он неожиданно наклонился к Ванюшке, защемил ему пальцами нос, выдавив соплю, засмеялся и спросил:

— Арифметику знаешь?

— А то!