Журнал «Если», 2005 № 11
Шрифт:
Я и ушла.
А что еще я могла сделать, скажите на милость? Попросить прощения?
И вот я на улице, иду по Глайд-стрит, как вдруг кто-то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь. Ну конечно, это он, Винни…
— Ты что, — спрашивает, — правда не понимаешь, что ты сделала?
— Нет, — говорю, — не понимаю. А что я сделала, Винни?
— Я ведь люблю тебя, Гвендолин.
От неожиданности я останавливаюсь. Ощущение такое, будто меня дубинкой по голове огрели. Сердце куда-то проваливается и стучит где-то в районе правой туфли.
— Но
— Ах, Гвендолин, Гвендолин, — отвечает он и качает головой. — Я готов съесть тебя, Гвендолин, лишь бы ты никому не досталась.
Краем глаза я замечаю, что из дверей кафе появляется Лили. Она стоит на тротуаре в полквартале от нас и кричит:
— Забудь о ней, Винни! Что толку с ней разговаривать? Теперь мы знаем, кто она!..
Я поворачиваюсь к Винни, так что его острые зубы оказываются прямо перед моим лицом.
— Кто я, Винни? — спрашиваю я.
— Женщина, которая вышла замуж за лося! — рычит он в ответ.
В конце концов мы с Винни сели на скамеечку на автобусной остановке, и каждый раз, когда подходил автобус, мы делали водителю знак, чтобы он не останавливался. Ехать мы никуда не собирались — мы просто сидели и разговаривали.
— Это неправильно, Гвендолин, — сказал мне Винни, а я ответила:
— Разве насчет Эла все уже знают?… — Я имела в виду Лили и остальных.
Винни нахохлился и несколько секунд молчал, потом говорит:
— Не сердись на меня, Гвендолин. Я только что им сказал…
Тогда я говорю:
— А ты?… Ты давно знаешь?
— Я узнал об этом тогда же, когда и ты, — отвечает. — Я… искал тебя, и вот… — Тут он совсем сгорбился и, глядя на свои ботинки, добавил тихонько: — Бантинг-холл, аудитория 214-1…
— Ты хочешь сказать, — говорю я, — что ты следил за мной? Шпионил? Да как ты мог, Винни?!
А он опять говорит:
— Я люблю тебя, Гвен.
Тут подкатил автобус, и я махнула рукой, чтобы он проезжал. Винни посмотрел на меня и говорит:
— Тебе следовало подумать как следует, Гвендолин. Лось… Это неправильно, понимаешь? — И он тоже махнул рукой очередному автобусу.
— Но я люблю его, Винни, — говорю я. — Люблю!
Тут я поняла — он сейчас заплачет. Винни уже давно сдерживал слезы, как сдерживают кашель или желание чихнуть, и вот не выдержал. Две капельки, две слезинки медленно покатились по его щекам — сначала по одной, потом по другой. Ох, уж эти мужчины!..
— Гвендолин, — проговорил он и махнул еще одному автобусу, — скажи правду… — Тут голос его прервался, и Винни, отвернувшись от меня, старательно замахал еще одному автобусу: наступали часы пик, и машины подходили к остановке одна за другой. Правда, пассажиров пока было немного, но солнце стояло уже довольно низко. Его лучи били мне прямо в глаза сквозь просветы между припаркованными на противоположной стороне улицы автомобилями, и слезы на щеках Винни сверкали, как бриллианты. Казалось, что в каждой слезинке тоже горит маленькое солнце. Мужчины… В общем, сами понимаете. Глядя на него, я подумала, что такого Винни нельзя не пожалеть.
Даже несмотря на его ужасные зубы.
— Скажи мне правду, — снова попросил он. — Ты… Ты тоже лось?
При этих его словах у меня в мозгу словно вспыхнула тысячесвечевая лампочка, и я сказала:
— Господи Боже мой, Винни!.. Наверное… И даже наверняка!
— А я тебя люблю, — снова произнес он. — Что же мне делать?
И тут он схватил меня за руки. Он сжимал их так крепко, что его ногти буквально впились мне кожу, а когда я вырвалась, на запястьях остались царапины, которые сразу распухли и начали щипать.
Но тут подошел автобус, и поскольку никто не сделал водителю знак проезжать, он остановился и открыл дверцы, и это было очень кстати, потому что мне уже давно хотелось ехать домой, к моему Аль-цибиадису. Я знала: кем бы я ни была, мы с ним — одно, а все остальное не имеет никакого значения. Поэтому я вошла в салон, бросила в кассу всю мелочь, которая у меня была, и села на свободное место, и если бы водитель спросил, не нужна ли мне сдача, я не знала бы, что ему ответить.
Потому что я тоже лось.
Бедный Винни! Он действительно очень огорчился и расстроился, но я все равно уехала. Я просто не могла больше с ним разговаривать. Как может женщина, у которой есть муж и которая очень его любит, разговаривать с безнадежно влюбленным в нее человеком? Как она может раскрывать ему свои тайны и говорить о самом сокровенном? Да никак. Иначе это будет самая обыкновенная измена. Адюльтер, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Когда я приехала домой, Эл, как обычно, шарил в холодильнике. Когда я вошла, он даже на меня не посмотрел, и я подумала — сегодня все как сговорились меня не замечать. Но сейчас меня это ни капельки не смутило. Я подошла к нему и обняла — лицом я уткнулась ему в загривок, положила руки на его волосатый живот и поцеловала.
— Альби, — сказала я. — Я все знаю…
И как только я это сказала, я услышала, как у него часто-часто забилось сердце. Дышал он тоже не так, как обычно. Он дышал… как лось — глубоко и немножко хрипло, словно у него во рту скопилась слюна. Хр-р, хр-р, хр-р — вот как он дышал. Но я его не выпустила. Я продолжала его обнимать. Если любишь человека — или лося, не важно, — старайся никогда не выпускать его из объятий.
— Это было для тебя, — глухо промолвил Альцибиадис. — Для тебя одной.
Рот и подбородок у него были в кефире, и он по-прежнему глядел в сторону. Можно было подумать — он не в силах поднять на меня глаза.
— Ты приходишь ко мне по вечерам во двор, — сказала я. — Ты приходишь ко мне. Ты стоишь под старой ивой, и принюхиваешься, и знаешь, что я здесь. Что я жду. Какой же ты глупыш, Альби!.. Такой большой, а такой глупый — не понимаешь, что любишь меня…
Но он ничего не ответил, и я добавила:
— И я — такая же. Такая же, как ты.
— Я знаю.