Журнал «Вокруг Света» №01 за 1960 год
Шрифт:
Они шли рядом — высокий русоволосый Олег Соколов, начальник экспедиции, и инженер лаборатории подводных исследований, ихтиолог Станислав Федоров, старомодные очки и сутуловатая фигура которого делали его похожим на бухгалтера, и океанолог Сергей Потайчук, шумливый, никогда не унывающий парень.
В воде чернильной кляксой синел соляр. Как из печной трубы, вылез из люка механик и, подхватив забытый ключ, скрылся. Погрузка уже закончилась.
По трапику осторожно, боком, чтобы не поскользнуться, мы пробрались на лодку и тоже исчезли в тесном люке. По нему мы попали в центральный пост управления,
Вопрос о жизненном пространстве
В узком стальном корпусе был рассчитан каждый сантиметр. Бесчисленные приспособления, прикрепленные к потолку, шпангоутам, вентиляционным трубам, давили, казалось, на плечи всей своей тяжестью. «Пространства» здесь было не больше той площади, которой располагает человек в автобусе в часы пик. На полу лежали ящики с картошкой, хлебом и сухарями, бочонки с сельдью, банки с мясом, фруктами, копченой и вяленой рыбой, корзины с бутылками для проб морской воды, футляры с десятками больших и малых приборов. В кресле, расположенном перед верхним иллюминатором, громоздились фотоаппараты с блицами, тяжелый «Конвас» и аккумуляторные батареи. Койки с матрацами, одеялами, спальными мешками, сложенные одна на другую, возвышались до верха шпангоутов другого угла.
Матрос-киномеханик тоже постарался определить в научном отсеке свой багаж — проектор и десяток коробок с фильмами.
Сборы стихли, и матросы кинулись по своим местам, когда в радиодинамиках прозвучала команда «Отдать швартовы!». Медленно лодка отошла от причала. Винты работали от электромоторов, и мы слышали только шепот волн за тонкой обшивкой. Часы показывали 14.00 московского времени. Лодка выходила в точно назначенное время. Тяжело выдохнув накопившийся в камерах соляр, взревел мощный дизель, и мы пошли...
Курсом норд
По обе стороны лодки тянулись скучные берега. Мягкий туман покоился на горбатых сопках, где росла скудная растительность — кустарник и жесткая, как проволока, трава.
В боковых иллюминаторах, диаметром не больше десяти сантиметров, плескалась зеленоватая вода, а в единственном верхнем виднелось хмурое небо.
После того как лодка вышла из Кольского залива, мы смогли выйти на мостик. Признаться, редко удавалось нам глотнуть свежего воздуха, и минуты, проведенные наверху, были особенно дороги для нас.
Берега ушли за горизонт. Острый нос лодки то зарывался в волны, то высоко поднимался над водой. Белый фонтан брызг дыбился над морем и шумно опускался на поджарую решетчатую спину корабля. Вот оно, море! Равнодушно-холодное, однообразное, как пустыня. В детстве оно представлялось мне чем-то таинственным и немножко картинным. Черное казалось, например, благоухающим, как весна. А Тихий океан напоминал пепельноволосого старца, страдающего одышкой. Он, чудилось мне, боялся заснуть из страха, что никогда не проснется, и потому всегда сердился и, даже когда дремал, чутко
Слева по борту показалась лиловая полоса Рыбачьего, овеянного легендами, продрогшего от отчаянных полярных ветров полуострова. Сердитый прибой плясал на его камнях, вызванивая галькой. За пирсом — стоянкой для редких кораблей — виднелись бревенчатые домики с радиомачтами, где живут и трудятся русские люди. В годы войны это был последний клочок родной земли, с которым прощались, уходя в бой, герои-североморцы.
...А волны и стонут, и плачут,
И плещут о борт корабля.
Растаял в далеком тумане Рыбачий —
Родимая наша земля...
Я глядел на этот полуостров и на море — арену жестоких сражений — и вспоминал слова М. В. Ломоносова: «О, если бы все труды, заботы, издержки и бесконечное множество людей, истребляемых и уничтожаемых свирепством войны, были обращены на пользу мирного научного мореплавания! Не только были бы уже открыты доныне неизвестные области обитаемого мира и соединенные со льдом берега у недоступных доныне полюсов, но могли бы быть, кажется, обращены неустанным усердием людей тайны самого дна морского...»
...Лодка, плавающая под водой, появилась давно. Три с лишним столетия назад. Но чуть ли не со дня своего рождения она стала служить не миру, а войне. Конструкторы ломали головы только над тем, чтобы совершенствовать ее боевые качества: мощность двигателей, скорость, вооружение.
И никто, кроме великого фантаста Жюля Верна да разве что двух неудачников — австралийца Герберта Уилкинса и норвежца Харальда Свердрупа, — не задумывался применить лодку для исследования глубин океана, этого громадного «белого пятна», о котором мы знали не больше, чем о каналах на Марсе.
Каждая историческая эпоха выдвигала проекты подводных аппаратов. Ассирийские барельефы рассказывают нам о попытке погрузиться в воду с запасом воздуха в мехах. Мечтая о подвигах, спускался в море под колоколом юноша Александр Македонский. Несколько проектов подводных аппаратов разрабатывал Леонардо да Винчи, английские ремесленники времен Елизаветы хотели сделать из кожи водолазные костюмы.
Но прав был известный французский подводник Жак Ив Кусто, когда говорил, что все эти проекты потерпели неудачу потому, что тогда для исследования морей не было необходимых экономических и технических предпосылок.
Сейчас для подводных изысканий есть батисферы, батискафы, гидростаты... Но как на этих неповоротливых аппаратах изучить, например, поведение рыбы, которая движется, преодолевая за сутки большие расстояния? Это можно сделать только на быстроходной подводной лодке, освобожденной от груза мин и пушек.
Первой такой лодкой — подводной лабораторией — и стала наша «Северянка», которую Советское правительство передало в распоряжение Всесоюзного института рыбного хозяйства и океанографии — основного научного центра изучения морской фауны.