Журнал "Вокруг Света" №2 за 1999 год
Шрифт:
Развел себе огромный костер под древнейшей ивой, чтоб прогреть землю — начало мая белоснежным цветом черемухи опоясывало остров. И невдомек мне было, что жгу я огнем корни дерева, которое, судя по периметру его ствола в восемь метров, видело много чего на своем веку...
Повторяю — не придал значения странностям. Ну исчезли висевшие на шее на крепкой бечевке очки, с помощью которых я боролся с астигматизмом и аберрацией (то есть с раздвоением одушевленных и неодушевленных предметов, попавших в поле зрения). В конце концов Вадим, молодой читатель из Торжковского района, что плавал со мною около месяца, нашел оправу, лежащую совсем в стороне от нашего становища, куда мы даже не заходили за топливом. Не обратил внимания и на другой случай, когда новым кострищем нанес уже другой старинной иве на речке Малый Грибок урон — тоже бездумно. Прежде чем ставить палатку на горячую землю, вырубил одно корневище, чтобы оно не торкалось мне под бока, а ночью проснулся от крика: «Марк Леонидович,
И опять я не внял предостережениям Природы. Не внял и еще много раз: можно сказать «надцатому» серьезному предупреждению ее, когда после моих неосторожных поступков — ободрал на растопку кору березы, то есть обрек ее на гибель, обрубил мешавшую мне ходить красоту — кружевные сучья дубов. На очередном привале оставлял грязь и уголья после себя на выжженном, вытоптанном кострище — тут же наступало возмездие. Я просто не связывал их воедино. Уже позже, когда случилась беда (и то судьба тогда поступила со мною благородно, а могло бы все кончиться летальным исходом), появилось время подумать, качнуться даже в язычество. А ведь любопытные были пропажи — умей я обращать на них внимание: пошел за два километра в лес за шиповниковым цветом и смородиновым листом на чай, вернулся без моего исторического топора, на котором сделала отметку шаровая молния (читай мою книгу «Большие Свороты»), и только на другой день нашел его забытым под кустом. В другой раз исчез бинокль — вот только что рассматривал дали, и вдруг не стало его. Отыскался он после многочасовых поисков под сухой травой.
Ну а дальше, когда стал плавать в одиночестве (мой спутник выдержал всего двадцать пять дней), я через Банные речки, где на дорожку и на малька отлично ловился крупный окунь, через Воскресенское озеро, очень рыбное осенью, через Красную Рель, куда я — до их старости — каждое лето вывозил своих детей, Большой Аркадский залив и, наконец, Быстрицу прибыл в начале августа на речку Кармяную. По берегам ее под могучими дубами свили себе гнезда белые грузди, и в одиночку, важно в коричневых шляпах стояли боровики. Ловились в изобилии плотва, язи, окуни, за рекой блестели свободными лужами озера Арелец, Ужины, Хрены, последнее название не помешало озеру быть заселенным серебристыми карасями. Эти стояли в очередь, чтобы пролезть в горло моих мереж, так как я не забывал в их нутро набросать несколько гуманитарных хлебных корок, на которые они и клевали. И главное: было очень много под деревьями нетронутого валежника — основы основ горячих костров в это дождливое лето. И я решил здесь остаться до осени, а если бы не семья — навсегда. Первое, что сделал, — это пересадил червей из двухлитрового бидона в найденное просторное ведро, чтобы они разводились. И они незамедлительно стали разводиться, так как я их подкармливал спитым чаем и перегнившей землей с добавкой бумажных обрывков из моих неудавшихся литпассажей. Только имейте в виду, если пойдете по моему пути, соблюдая экологичность в неудавшейся писанине, создавайте ее не с помощью химических чернил и паст, а карандашом. И тогда новые поколения червивой молодежи уже через полмесяца повторятся.
Дело в том, дорогой читатель, что в этом году я в основном кормил себя удочкой, так как смазка в моих локтях последние годы стала быстро иссякать, и я уже не мог бесконечно бросать спиннинг. Поступал следующим образом: что бы ни делал — варил ли обед, чинил прохудившееся платье, писал или читал книги Аксакова или Карамзина, собирал топливо для костра — все время посматривал на поплавок. И если он скрывался под водою, извлекал из Кармяной одну или две рыбки. Разведи пальцы одной руки, и ты поймешь, что крохотной плотвицы на две тарелки ухи надо было поймать дюжину. А что делать с боровиками — вам известно. Про грузди же хочу сказать, что в этот раз я их не только солил в ямке с пленочной основой, чтобы рассол не протекал, но и стал их добавлять в перловый навар. Суп получался хрустящий, крепкий, а редких червячков я снимал вместе с пеной ложкой. А попозже уже привык к ним и не снимал. Но вот грузди кончились, и я тогда использовал пленочную емкость для тех же червей, их, под моим неусыпным надзором, становилось все больше и больше. Дошло даже до того, что они стали выползать из ямы на просторы — пришлось края резервации пересыпать солью. Но они все равно упрямо выползали по телам своих товарищей. И думаю, постепенно заселят эту местность. Ведь они, как вороны, подорожники, крысы обитают в больших количествах при людях. Так что если будете жить на Кармяной после меня, можете червей с собою не брать.
Еще, так как лили бесконечные, но незлые в те дни дожди, стал ладить обогрев в палатке. Можете недалеко от Быстрицкого мыса увидеть мой привал с расчищенной от сушняка поляной и там взять для постройки жилища оставленные трубы из связанных между собою проволокой консервных банок. Одна труба прокладывалась, как каны у корейцев, — под днищем палатки с топкой на улице, вторая, растянутая тремя веревками, чтоб не упала, торчала с другого бока брезентового жилья, а потому угореть в нем было невозможно. И вы не представляете, какое наслаждение было после дневных трудов праведных забраться на ночь в палатку и спать, нежась, на мягкой от жары земле. Мягче, чем на голых кирпичах русской печки, — это я вам уж точно говорю. Ты сладко спишь, обняв руками свой кусочек земного шара, чтоб утром с восходом солнца, покормив червей, вновь закинуть двухкрючковую удочку.
И день, и два, и три никто не тревожил меня на Кармяной — такое укромное место подарила судьба... Только сквозная тишина стояла вокруг жилья, но едва делалось тоскливо без людей, как некто дергал за пусковой шнур мотора «Вихрь», и вот уже трое парней мчатся к моей стоянке, а у меня как раз поспевает крепкий чаек. Любопытно в глубинах Мстинской поймы узнать, что делается на материке (я плаваю по ней без радио, без часов), кто у нас президент нынче и есть ли еще в России краснодарский чай. Мужики жалеют меня, оставляют на прощание две банки французского паштета и разной домашней снеди. Я ответно дарю им инструкцию по изготовлению вечных лампочек и пару диодов к ней, с помощью которых можно увеличить яйценоскость кур вдвое; они не хотят оставаться в долгу и рассказывают мне про тайный от других вагончик, спрятанный в дебрях Быстрицы-реки. Но предупреждают меня, что вагончик с секретом, со странностями, если ты ему не понравился, то он может тебе отомстить.
Я не придал этому значения. За время жития в советской системе я оформился законченным атеистом, поэтому не верю ни в черта, ни в Бога, ну, может быть, немного стал последние годы к нему прислушиваться. На другой день пешком иду в те края и нахожу вагон. А потом перегоняю до нового жилья свой челнок. Удивленный читатель может спросить: чегой-то Костров говорил об упрощении жизни, о пещерах, об уютном палаточном житии и вдруг, нате вам, сразу же согласился поменять свои идеи на тарелку похлебки. Когда я вошел в вагончик, то сердце у меня радостно забилось: стол был завален объедками хлебных корок, кусками сала, две банки с сахарным песком стояли на полках, а в углу «квартиры» громоздилась вперемежку с непроросшими луковицами целая гора проросшей картошки. Ну и что? Я тут же растопил оборудованную из половины бочки печку, задымив помещение. Ликвидировал гнездо огромных ос, бросив их с помощью шляпы в огонь, сварил на свиных шкварках картофельный суп, наносил воды, наколол дров. И только после этого провалился в сенцах вместе с прогнившим полом на мою недавно обласканную землю. А потом три дня ползал на коленях, приспособив под калеченную левую ногу алюминиевый ящик из-под рукописей и книг. Позже на двух палках стал выползать на улицу...
А главное, около месяца никто не посещал меня, и было время подумать о бренности земного существования на этой бездорожной части региона.
Я полеживал на откидном топчане, слушал, как стучали в окно носиками пичужки-зеленушки. Окна вагончика до моего прихода кто-то оставил открытыми, птахи на полке под осиным гнездом свили себе гнездо и мирно уживались до меня с гудящим роем. Я читал Аксакова, Ветхий завет, иногда допрыгивал на одной ноге до стола, чтобы поместить в записную книжку полюбившиеся мне цитаты. А ночью слушал ночь.
Тогда вагончик оживал: тяжело вздыхал, железная двойная обшивка, капустными листьями свисающая с его стен, остывая, стонала. Кто-то (может, сороки, а может, какие-нибудь полтергейстовые барабашки) барабанил в дверь, я ее на ночь подпирал жердиной. Наблюдающим за всякими странными явлениями, изучающим их предлагаю пожить со мною в будущем на Быстрице, а можно и самостоятельно, без меня. В вагончике мне казалось порою, что кто-то из прошлого, из покойников, ненавязчиво следит за мною, как бы охраняет меня от врагов, что мне не надо думать, что кто-то другой мыслит за меня. Позже кое-что прояснится, но не до конца, а пока я выставил на кочерге ведро (так сказать, надейся на Бога, а сам не плошай) и, дергая изнутри жилья за веревку, старался колоколом громкого боя привлечь к моим проблемам хоть какое-нибудь живое существо-Уже позже, в Новгороде, узнаю, что за Наволоком, на озере Ямно поселился некий монах, построил часовню и целыми днями звонил в колокол, а потом умолк, и это, наверное, к беде.
...Никто не приходил, и я начал впадать в некий полулетаргический сон: проснешься на миг, чтоб пожевать поджаренную на плите лепешку, составленную из намоченных корок и остатков геркулеса, глотнешь водицы и снова впадаешь в прострацию, снова полудремлешь, полудумаешь о нужности царя природы на этой земле или, пока не погасла заря, читаешь «Жизнь в лесу» Генри Торо: «В глубины духа взор свой обрати. Нехоженные там найдешь пути». Порою даже казалось, что я проживаю не в фанерной будке современности, а в качестве безмозглого микроба внутри какого-то живого существа.